Пелко и волки (сборник) - Семенова Мария Васильевна - Страница 27

– Мы, Щуки, отца твоего у себя принимали. А ку-нингаса здешнего и людей его нам не за что привечать, дань снял, так невелика милость, мы прежде всегда сами собой володели...

Всеслава подняла голову, снизу вверх глянула на корела. Это ведь сразу понятно, когда заговаривают не об игрушках бессмысленных, не о поцелуях-ласканиях – о деле важном. И точно. Пелко перевел дух и продолжал:

– Твоего отца мы полюбили и вас с матерью примем... Он мне жизнь спас. А здесь у вас без него житье будет худое.

Всеслава остановилась, повернулась к нему лицом, положила обе ладони ему на грудь, голос дрогнул:

– Маме... сказать про батюшку придется... ждет она...

Всеслава прижалась к корелу и неудержимо расплакалась. Оказался этот чужой парень единственным человеком, которому всё можно было доверить.

– Братик... – расслышал замерший Пелко. И как нахлынуло на него: тихо обнял названую сестренку, привлек к себе, осторожно погладил теплую шапочку на её голове... Вот, стало быть, каково оно, счастье-то мужеское! Оглядится она, сестренка, у добрых людей, у ижор, обживется да, погоди, перестанет звать его братом, назовет совсем по-другому...

Пелко закрыл глаза и стоял, слыша лишь стук собственного сердца, больше ничего.

И всё-таки остерег его звериный нюх на опасность, отточенный годами охоты, всей жизнью в лесу. Тот нюх, что бодрствует неизменно, даже если сам охотник умаялся и заснул. Пелко вздрогнул, словно очнувшись, оторвал от себя Всеславу, закрыл её телом ещё прежде, чем понял, что произошло. А произошло – страшнее не выдумаешь, лучше бы медведь! – шелохнулись кусты, и прямо на корела вышел Ратша.

Ратша, казалось, и сам поначалу удивился и даже обрадовался нечаянной встрече, особенно, конечно, Всеславе. Видно было, что у него камень свалился с души – жива невестушка, целехонька, никто не обидел. Но очень скоро улыбка превратилась в оскал. Успел, должно, увидеть, как обнимал её Пелко, да и сама она что-то не торопилась к нему, не кидалась на шею...

Корел бросил лопату, схватился за нож. Но потом руку с ножа отчего-то убрал. Ратша не стал об этом задумываться: мир медленно рушился вокруг него, сгорая, распадаясь на части. Прав всё же был злой Хакон: не радовалась ему Всеслава, и стоял между ними разлучник-корел, стоял ощетинившийся, и Всеслава пряталась за его плечом. От Ратши пряталась... И серым пеплом растекалась под ногами вчерашняя каменная скала. Отомстить девке неверной, на всю Ладогу осрамить? Или за косу взять и в лес с собой увести, волков с медведями на свадьбу в гости позвать?.. Нет. Он ещё пройдется с нею по улице, как прежде бывало. К мамке сведет. Скажет, чтобы берегла да речь корельскую покрепче твердила, пригодится сказки сказывать белоголовому внучку. А сам после того в крепость наведается. К Ждану Твердятичу в воеводские хоромы гостем незваным. И уж не скоро они там его позабудут...

Передумал это, мертвея душою, в один миг. И тихо, хрипло сказал корелу, указывая рукой:

– Вон отсель...

Деньков десять назад Пелко, точно, зайцем стреканул бы от такого голоса прочь. Теперь – не пошевелился. Мужчины, от имени рода говорящие, не бегают. Даже и от Ратши. Лишь рука вздрагивала, порываясь к ножу. Храбрость отчаянная и страх, всё враз.

– Тебя гнали, не меня. – ответил он Ратше. – Сам уходи!

Ратша оказался подле него одним прыжком. Много позже Всеслава ещё спросит у Пелко: почему, мол, не приветил ножом, ведь успел бы небось? И суровый охотник, помявшись, ответит ей так: ты же плакала бы, если бы убил.

А тогда он пустил в налетевшего Ратшу всего лишь кулаком, нацеленным пониже середины груди. И попал – у другого человека дух бы прервался. Но не у Ратши. Крепкий кулак корела грянул в него, как в стену. Ратша тоже не вытащил ни ножа, ни меча. Змеенышей давят сапогом. Оружие для этого не потребно.

Однако корельский парень оказался быстр и ловок на диво – увернулся от смертельного удара по сердцу да ещё Всеславу успел прочь отшвырнуть, не то, чего доброго, и ей бы досталось... Зато себя во второй раз уже не оборонил. Ратша снес его с ног тем же двойным жестоким ударом, что когда-то в лесу возле могилы боярина. Вот только щадить, как тогда, нынче не стал. Увидел, что ещё не вылетела душа, и стал втаптывать в мокрую землю, потому как лучшей смерти щенок поганый не заслужил.

Живучий корел всё-таки исхитрился приподняться, и его нож больно куснул Ратшу сквозь мягкий сапог. Ратша наступил ему на руку, и пальцы разжались. Кажется, Всеслава что-то кричала, но что, он не слыхал. Потом вроде стала тащить его за рукав – он отмахнулся, как от мухи назойливой. Наклонился и рывком содрал с Пелко штаны, пусть в срамоте подыхает, так-то вот...

Пелко уже безвозвратно валился через край в страшную ямину, где торчали островерхие колья и чадили тусклые костры, а на дне лежал мрак. Ещё чуть – и задремать бы ему, завернутому в бересту, где-нибудь по соседству с несчастной Красой... Но обошло. Ратша вдруг отступился, перестал месить его, скорчившегося в бессловесный комок, уже не сопротивлявшегося унижению и смерти. А потом и сам тяжело рухнул рядом, сломив молодой рябиновый побег. Придавил голые ноги Пелко к земле.

Если бы корел раскрыл глаза, он увидел бы Всеславу, стоявшую над ним с тяжёлой лопатой в руках...

Всеслава не побежала за помощью, не посмела оставить без пригляду двоих лежавших на тёмной земле. Она принялась тормошить неподвижного корела, отчаянно боясь, как бы Ратша не пришёл в себя первым. Наконец Пелко охнул, потом с трудом разлепил глаза. Встать он не сумел, и Всеслава не пожалела ни чистой понёвы, ни меховой безрукавки – подлезла под его руку, потянула вверх. Пелко дернулся, с трудом удержав в себе крик. И понял, что правую руку ему Ратша всё же сломал.

– Пусти... – прохрипел он сквозь зубы. – Пусти... другую...

Кое-как он заставил себя выпрямиться и тут же зашатался, тяжело наваливаясь ей на плечо. Думал – вновь упадет да так уже и останется, но Всеслава его удержала. Сил в тонком девичьем теле сыскалось вдруг не меньше, чем нежданной твердости – в душе. Согнулась в три погибели и почти на себе потащила беспомощного корела прочь. Пелко с медленной мукой переставлял ослабевшие ноги, не ведая, куда идет. Совсем чужим казалось собственное тело, только что бывшее таким послушным и быстрым... Надо было бы устыдиться этой отвратительной слабости, недавней беспомощной наготы – кто поправил на нем одежду, неужели Всеслава?.. – но стыда не было. Мысли путались, и скоро он перестал думать о чем-либо, кроме одного: идти. Это зверь порвал его на охоте, это дочь потока бросила его лодку в шумный порог, сломала камнем руку пловца. Тому незачем называться корелом, тому нечего делать в золотой Тапиоле, кто без драки поддался огню или морозу, кто хотя бы на последнем дыхании не полз к своему порогу, кого нашли в лесу без ножа, стиснутого в кулаке...

Упрямый Пелко всё ниже клонился к земле и не замечал, что каждый его шаг можно было накрыть ладонью. Глаза смежались сами собой, не хотели смотреть даже под ноги, не то что по сторонам. А не то увидел бы: всё это время Всеслава плакала. Тихо и безутешно, будто навеки с чем-то прощаясь. И пожалуй, задумался бы: не ей ли хуже всех здесь пришлось.

Мать-боярыня, изволновавшаяся за дочь, встретила их на пороге. Увидела Пелко – ахнула, всплеснула пухлыми ладонями... и поспешила на подмогу. Вдвоем они кое-как втянули совсем обмякшего парня в избу, взгромоздили на лавку.

– Ратша... у кладбища объявился... – переведя дух, вымолвила Всеслава. Они с матерью разом оглянулись на дверь – и, не сговариваясь, кинулись её запирать. Ратша таков: на три засова от него замыкайся, да и тогда спи вполглаза... Им ли того было не знать!