Ильза Янда, лет - четырнадцать - Нёстлингер Кристине - Страница 10

– Ты не могла бы мне сразу сказать, что купить? – сказала я вчера очень вежливо. – Тогда бы мне не надо было бы все время бе­гать в магазин.

Но советница нашла, что и это чересчур дерзко.

– Ну и манеры у этой девочки! Просто фантастические! – возмутилась она.

Кроме того, я должна мыть и вытирать посуду. А ее стало гораздо больше, чем раньше. Чтобы накрыть на стол, советнице требуется ровно вдвое больше посуды, чем любому нормальному человеку. Подо все ей нужны отдельные блюдца и сто разных ложечек и ножей. А вчера она мне велела купить графин. Он стоит теперь посреди стола.

– На столе просто обязательно должен стоять графин с водой, – поучает она маму.

И теперь она очень обижена, что никто из нас не пьет за обедом воду. А потому она все время ругает кока-колу. Она говорит, примеру:

– Один ученый поставил такой опыт. Он положил гвоздь в стакан с кока-колой. И что же? Неделю спустя этот гвоздь растворился! Растворился без остатка!

– Чепуха! – подумала я. Но, к сожалению, я подумала это вслух. И опять она на меня обиделась.

У меня только что произошел скандал с советницей.

– Эрика! На входной двери, возле ручки, черное пятно, следы от пальцев, – заявила она мне.

Я кивнула. На входной двери, возле ручки, у нас всегда черные следы от пальцев.

– Ну так иди же! – сказала она.

– Куда? – спросила я. Я, правда, не по­няла, что она имеет в виду.

– Неслыханно, просто неслыханно! – она так сопела, словно у нее жуткий насморк.

– Что неслыханно? – спросила я. Тогда советница сунула мне в руки тряпку и бутылку с очистителем и произнесла:

– Иди чистить дверь, ну-ка быстро!

 Я не хотела идти. Мама глядела на меня умоляюще, но я все равно не пошла.

– Я сделаю это сама, – сказала мама и взяла у меня из рук тряпку и бутылку.

– Лотта! Я сказала это твоей дочери, а не тебе! – заявила советница, и мама снова сунула мне бутылку и тряпку. Я, сжав зубы, пошла к двери. Я не ленивая, но мама сама всегда говорит, что мыть эту дверь нет никакого смысла – через час она все равно будет грязная. Я не могла понять, почем мама не решается сказать это советнице.

Из кухни до меня донесся голос советни­цы. Она вещала:

– То, что случилось с Ильзой, должно послужить тебе хорошим уроком. Это пока­зывает, до чего может дойти, если дети не приучены слушаться и подчиняться!

Я мыла дверь. В тот самый момент, когда черные отпечатки пальцев наконец исчезли, появилась Татьяна. Она ела хлеб с малино­вым мармеладом. Пальцы у нее были все перепачканы. Она хитро улыбнулась мне и с размаху хлопнула пятерней прямо по две­ри. Я сказала ей, чтобы она прекратила, но она все хлопала и хлопала.

– А ну-ка, выметайся отсюда! – сказала я и оттащила ее от двери. Она завизжала и укусила меня за руку. Я шлепнула ее, совсем не больно, но она заревела во все горло. Со­ветница галопом прискакала из кухни и затараторила:

– Татьяна, деточка, что с тобой?! – Потом взяла Татьяну на руки и стала ее нежно баю­кать, приговаривая: – Детонька, ведь все уже прошло, все прошло, все прошло!

Через голову Татьяны она смотрела не меня. Она смотрела на меня так, словно я какое-то чудовище, страшнее какого на всем свете не сыщешь. Моим единственным уте­шением было то, что Татьяна заехала своими мармеладными пальцами прямо в лиловые локоны советницы, и та, почувствовав, что ее волосы склеились от чего-то липкого, попро­сту выпустила Татьяну из рук. Татьяна скользнула по животу советницы на пол и от изумления даже перестала реветь. Но в эту минуту начал орать Оливер. Он орал, будто его резали. Он, оказывается, поранил себе ножницами мизинец.

– Кто же это дает такому маленькому ребенку ножницы! – возмутилась советница, и теперь она уже просто не знала, утешать ли ей Оливера или отмывать волосы от мар­мелада.

Не знаю почему, но мама вдруг начала громко рыдать. Она говорила сквозь рыда­ния, что больше не хочет жить, что не выне­сет этого крика, что нервы у нее не выдержи­вают.

Было непонятно, имеет ли мама в виду крик советницы или рев Оливера и Татьяны. Возможно, она имела в виду всех троих, но советница, приняв это на свой счет, сказала, что все мы неблагодарны и совершенно не­достойны того, что она, бросив дома бедного мужа, вывозит у нас грязь и нянчит детей. Она сейчас же уезжает домой.

Весь день я дожидалась, когда же совет­ница нас покинет. Она стояла в гостиной без всякого дела и всем своим видом показы­вала, как она обижена. Ее дорожная сумка лежала на журнальном столике – в знак того, что она в любой момент готова уйти.

Эта старая ханжа оставалась в гостиной до тех пор, пока Курт не вернулся из редак­ции. Только тогда она начала по-настоящему собираться и жаловаться на свои обиды. Она запаковала свой будильник, огромные рейтузы и розовую ночную рубашку. Засовывая все это в сумку, она бормотала:

Раз не хотят, чтобы я здесь оставалась, раз никто во мне не нуждается, я ухожу!

– Лотта наверняка ничего против тебя не имеет. Ты просто себе все вообразила, ма­ма, – сказал Курт.

Это прозвучало довольно вяло, но совет­нице и этого оказалось довольно. Она снова достала из сумки будильник, рейтузы и розо­вую ночную рубашку и простила маму. Кур­ту она сказала, что она выдержит все. Но только в интересах своих внуков. Чтобы они выросли настоящими людьми. (Меня она к своим внукам наверняка не причисляла.)

Если советница останется у нас еще на­долго, я тоже убегу. Только я не знаю, куда мне бежать.

Хоть бы письмо мне пришло до востребо­вания! Ильза ведь знает, что я жду от нее письма. Девушка на почте сказала, что пись­мо из Лондона идет всего два дня, самое большее три, и письма почти никогда не теряются. Слухи, что письма теряются, рас­пускают те, кому писать лень. Если бы я хоть адрес этой тетки знала. Старой тетки Амрай, которая подыскала Ильзе место во­спитательницы двоих детей в английской семье. Тогда бы я могла послать письмо ей, а она переслала бы его Ильзе.

Может, хоть завтра мне придет письмо до востребования!

Мне плохо. Голова болит, и живот, и вооб­ще все. Мне так плохо, что это даже заметили. Я совсем позеленела, говорит мама. Она даже думает, что у меня начинается свинка, потому что в нашем доме чей-то ребенок заболел свинкой.

Но у меня точно никакая не свинка. Я во­обще ничем не больна. Мне стало плохо на улице. Я шла домой из школы и вдруг ви­жу впереди высокую рыжую девицу, худую как щепка. На ней ярко-голубая кожаная куртка. Такая куртка и такие волосы встре­чаются не часто.

Сердце у меня заколотилось.

Я ускоряю шаг и догоняю ее. Сердце мое теперь стучит как отбойный молоток, пото­му что это и вправду Амрай.

– Что случилось? – спрашиваю я. – А где же Ильза? Ты что, одна вернулась?

Я еще много чего спрашиваю, но Амрай меня не понимает. Она смотрит на меня с изумлением.

– С каких это пор ты так смешно заика­ешься? – говорит она, наклоняясь ко мне, чтобы лучше слышать. Она ростом выше, чем метр восемьдесят.

У Амрай красная сумка через плечо.

Из нее торчат линейка и треугольник.

– Где Ильза? Да скажи ты мне, – говорю я громко, как только могу.

Но по-настоящему громко я говорить не могу, в горле у меня ком.

Амрай смотрит на меня, словно я спятила.

– Как ты тут очутилась? – спрашиваю я и чувствую, что ком в горле становится все больше.

– Да просто я иду на дополнительный урок! – говорит Амрай удивленно. И еще просит передать привет Ильзе – она ей на днях обязательно позвонит. Но вообще-то у нее так мало времени. Она теперь ходит в школу танцев, да еще по латыни и мате­матике хромает, а репетирует ее один тип – обалдеешь, до чего интересный. Он сту­дент. Правда, к сожалению, для нее он по­терян. У него скоро будет ребенок, ну, не у него, а там у одной... от него. Пото­му что она в тот день забыла принять таб­летку.

Тут мне стало плохо.

Амрай говорит: «Ну, привет» и летит к остановке, потому что трамвай уже на пере­крестке и как раз поворачивает.