Джентльмены и игроки - Харрис Джоанн - Страница 33

Меня захлестнула волна любви и тоски — не только к Леону, но ко всему, что за ним стоит. Волна такая мощная, такая необъяснимо взрослая, что в тот миг я едва замечаю возле него девочку, маленькую толстую любительницу пони, о которой он так пренебрежительно отозвался по телефону. И вот она передо мной, и я долго стою, в изумлении и смятении забыв, что нужно прятаться.

Возможно, когда-то она и была маленькой толстой любительницей пони. Но теперь… Не хватает слов, чтобы описать ее. Никакие сравнения не годятся. Мой опыт в отношении привлекательности ограничивался такими образцами, как Пепси, женщины из отцовских журналов и девицы, подобные Трейси Дилейси. Лично я ничего такого в них не замечаю — да и с какой стати?

Я вспоминаю Пепси с ее накладными ногтями и вечным запахом лака для волос, жующую жвачку Трейси с пятнистыми ногами и угрюмым лицом и теток из журналов, жеманных, но при этом плотоядных, распластанных, будто на столе патологоанатома; вспоминаю мать и «Синнабар».

Эта девочка словно принадлежит к другой расе. Ей четырнадцать, может, пятнадцать, стройная, смуглая. Воплощенное сияние; волосы небрежно завязаны в хвост, под шортами цвета хаки — длинные холеные ноги. Маленький золотой крестик в ямке под шеей. Ступни вывернуты как у балерины, лицо в пятнышках света и тени под летней зеленью. Так вот почему Леон не звонил — из-за этой девочки, из-за этой красивой девочки.

— Эй! Эй, Пиритс!

Боже мой, он меня увидел. Я собираюсь сбежать, однако Леон уже направляется ко мне, удивленный, но не раздосадованный, и девочка тоже идет позади него. В груди становится тесно, сердце сжимается до размеров ореха. Я пытаюсь улыбнуться, но лицо у меня превратилось в маску.

— Здравствуй, Леон. Здравствуйте, миссис Митчелл. Я тут случайно мимо…

Попробуйте вообразить этот ужасный день. Несмотря на все мои попытки вырваться и уйти домой, Леон не отпустил меня, и пришлось вытерпеть два кошмарнейших часа на задней лужайке, пить лимонад, от которого становилось кисло в животе, в то время как мать Леона расспрашивала о моей семье, а мистер Тайнен то и дело хлопал меня по плечу и размышлял вслух о тех безобразиях, которые мы с Леоном учиняли в школе.

Это была пытка. Голова болела, живот крутило, и при этом надо было улыбаться и любезничать, и отвечать на вопросы, пока Леон и его девочка (теперь стало очевидно, что это его девочка) прогуливались и шептались в тени, и загорелая рука Леона как бы невзначай ложилась на смуглую девичью руку, и его серые глаза были полны летом и Франческой.

Не помню своих ответов. Мать Леона подчеркнуто, мучительно добра: очень старается вовлечь меня в компанию, расспрашивает о моих увлечениях, каникулах, моих идеях. Я отвечаю наугад, подчиняясь животному инстинкту таиться в укрытии, и вроде бы выдерживаю этот допрос, хотя молча наблюдавшая за мной Шарлотта насторожила бы меня, если бы мой разум не помутился от страданий.

Наконец миссис Митчелл что-то замечает, она внимательно смотрит на меня и говорит:

— Какой ты бледный.

— Голова болит. — Я стараюсь улыбнуться, видя, как за ее спиной Леон играет прядью темно-медовых волос Франчески. — Это у меня иногда бывает, — импровизирую я в отчаянии. — Лучше пойду домой и немного полежу.

Мать Леона не хочет меня отпускать. Она говорит, что мне надо полежать в комнате Леона, предлагает аспирин; она окутывает меня своей добротой, и я чуть не плачу. Но в конце концов она замечает в моем лице нечто такое, что заставляет ее улыбнуться и похлопать меня по плечу.

— Ну, хорошо, мой милый Джулиан. Поезжай домой и ложись. Может, это и правда будет лучше.

— Спасибо, миссис Митчелл.

Я благодарно киваю — мне плохо не на шутку.

— Было очень приятно. Честно.

Леон машет мне рукой, а миссис Митчелл сует липкий кусок пирога, завернутый в бумажную салфетку. По пути к калитке я слышу ее низкий голос, доносящийся из-за дома:

— Какой занятный парнишка, Леон. Такой вежливый и сдержанный. Это твой хороший друг?

Школа для мальчиков «Сент-Освальд»

Вторник, 5 октября

Официальное больничное заключение — анафилактический шок, вызванный употреблением арахиса или содержащей его пищи, возможно случайным.

Поднялся, конечно, жуткий переполох. Это просто позор, заявила миссис Андертон-Пуллит Пэту Слоуну, ведь школа должна обеспечивать ее сыну безопасность. Почему никто не присматривал за классом, когда у мальчика случился шок? Как мог классный руководитель не заметить, что бедный Джеймс потерял сознание?

Пэт успокаивал расстроенную мать, как мог. Подобные ситуации — его стихия: он умеет разрядить обстановку, у него вид надежного человека, он излучает авторитет, что действует весьма убедительно. Он пообещал, что инцидент тщательно расследуют, но заверил миссис Андертон-Пуллит, что мистер Честли — в высшей степени добросовестный педагог и что будут приложены все усилия, чтобы гарантировать безопасность ее сыну.

К этому времени индивид, ставший причиной суматохи, уже сидел в кровати, читая «Практическую аэронавтику», и был вполне доволен жизнью.

А между тем мистер Андертон-Пуллит, член правления Школы, бывший игрок сборной Англии по крикету, используя свое положение, пытался заставить администрацию больницы взять на анализ остатки сэндвича, чтобы выявить, нет ли там орехов. И если обнаружат хоть малейший след, сказал он, то суд разорит производителя до последнего пенни, не говоря уже о сети розничных торговцев. Но анализ так и не сделали, даже приступить не успели, потому что в банке фанты из обеденного набора Джеймса обнаружился почти нетронутый орех.

Сначала Андертон-Пуллиты были озадачены. Как орех попал в напиток их сына? Решили было выйти на производителей фанты и возбудить против них дело, но вскоре стало очевидно, что обвинение недоказуемо: банка открыта, и туда может упасть что угодно.

Или туда можно подбросить, что угодно.

Без сомнений, приложить руку к напитку Джеймса мог только одноклассник. И хуже того, виновник наверняка знал, что у этого поступка могут быть опасные, если не роковые, последствия. Андертон-Пуллит отправился за разъяснением к самому Главному, минуя в своем негодовании даже Слоуна, и заявил, что намерен обратиться в полицию, если тот сам не доберется до истины.

Мне следовало быть там. Это непростительно, однако я не смог: утром после краткого пребывания в больнице я проснулся таким измученным, таким отвратительно старым, что позвонил в школу и сказал Бобу Страннингу, что не приду.

— Э-э, я, собственно, и не рассчитывал, — удивленно ответил Страннинг. — Я полагал, что вас продержат в больнице по крайней мере все выходные. — Официальный ханжеский тон не сумел скрыть его неодобрения, почему же этого не сделали. — Я могу обеспечить вам замену на полтора месяца. Не беспокойтесь.

— Не нужно. Я выйду в понедельник.

Но к понедельнику объявились новости: в моем классе было проведено расследование, вызвали и допросили свидетелей, обыскали шкафчики, обзвонили всех сотрудников. Доктор Дивайн, как ответственный за соблюдение правил здоровья и безопасности, дал консультацию — он, Слоун, Страннинг, Главный и председатель Правления доктор Пули долго просидели с Андертон-Пуллитами в кабинете Главного.

Результат: когда я вернулся в школу в понедельник утром, класс стоял на ушах. То, что случилось с Коньманом, затмило даже недавнюю — и в высшей степени неблагоприятную — статью в «Икземинере», которая приводила к мрачному выводу, что в Школе завелся тайный информатор. Результаты директорского расследования были неопровержимы: в день несчастья Коньман купил в школьной кондитерской пакетик арахиса и принес его в класс во время обеденного перерыва. Сначала он это отрицал, но нашлись свидетели, которые это помнили, в их числе один преподаватель. В конце концов Коньман признал: да, он купил арахис, но не клал орехов в банку. Кроме того, говорил он со слезами на глазах, ему нравится Андертон-Пуллит и он ни за что не сделал бы ему плохо.