Выбери любимый жанр

Вы читаете книгу

Жар-птица. Свирель славянина

Бальмонт Константин Дмитриевич

Выбрать книгу по жанру

Фантастика и фэнтези

Детективы и триллеры

Проза

Любовные романы

Приключения

Детские

Поэзия и драматургия

Старинная литература

Научно-образовательная

Компьютеры и интернет

Справочная литература

Документальная литература

Религия и духовность

Юмор

Дом и семья

Деловая литература

Жанр не определен

Разное

Техника

Автомобили и ПДД

Прочее

Драматургия

Фольклор

Военное дело

Последние комментарии

оксана2018-11-27

Вообще, я больше люблю новинки литератур

К книге

Professor2018-11-27

Очень понравилась книга. Рекомендую!

К книге

Vera.Li2016-02-21

Миленько и простенько, без всяких интриг

К книге

ст.ст.2018-05-15

И что это было?

К книге

Наталья222018-11-27

Сюжет захватывающий. Все-таки читать кни

К книге

Жар-птица. Свирель славянина - Бальмонт Константин Дмитриевич - Страница 19

Изменить размер шрифта:

Вот собрался Князь с Княгинею, к Чуриле едет он,

Старый Плен идет навстречу, им почет и им поклон.

Посадил во светлых гриднях их за убраны столы,

Будут пить питья медвяны до вечерней поздней мглы.

Только Князь в оконце глянул, закручинился: «Беда!

Я из Киева в отлучке, а сюда идет орда.

Из орды идет не Царь ли, или грозный то посол?»

Плен смеется. «То Чурило, сын мой, Пленкович пришел».

Вот глядят они, а день уж вечеряется,

Красно Солнышко к покою закатается,

Собирается толпа, их за пять сот,

Молодцов-то и до тысячи идет.

Сам Чурило на могучем на коне

Впереди, его дружина — в стороне,

Перед ним несут подсолнечник-цветок,

Чтобы жар ему лица пожечь не мог

Перво-наперво бежит тут скороход,

А за ним и все, кто едет, кто идет.

Князь зовет Чурилу в Киев, тот не прочь:

Светел день там, да светла в любви и ночь.

Вот во Киеве у Князя снова пир,

Как у ласкового пир на целый мир

Ликование, свирельный слышен глас,

И Чурило препожалует сейчас.

Задержался он, неладно, да идет,

В первый раз вина пусть будет невзачет

Стар Бермята, да жена его душа

Катеринушка уж больно хороша.

Позамешкался маленько, да идет,

Он ногой муравки-травки не помнет,

Пятки гладки, сапожки — зелен сафьян,

Руки белы, светлы очи, стройный стан.

Вся одежда — драгоценная на нем,

Красным золотом прошита с серебром.

В каждой пуговке по молодцу глядит,

В каждой петельке по девице сидит,

Застегнется, и милуются они,

Расстегнется, и целуются они.

Загляделись на Чурилу, все глядят,

Там где девушки — заборы там трещат,

Где молодушки — там звон, оконца бьют,

Там где старые — платки на шее рвут.

Как вошел на пир, тут Князева жена

Лебедь рушила, обрезалась она,

Со стыда ли руку свесила под стол,

Как Чурилушка тот Пленкович прошел.

А Чурилушка тот Пленкович прошел.

А Чурило только смело поглядел,

А свирельный глас куда как сладко пел.

Пировали так, окончили, и прочь,

А пороша выпадала в эту ночь.

Все к заутрени идут, чуть белый свет,

Заприметили на снеге свежий след.

И дивуются: смотри да примечай,

Это зайка либо белый горностай.

Усмехаются иные, говорят:

«Горностай ли был? Тут зайка ль был? Навряд.

А Чурило тут наверно проходил,

Красоту он Катерину навестил».

Говорили мне, что будто молодец

На Бермяту натолкнулся наконец,

Что Бермятой был он будто бы убит, —

Кто поведал так, неправду говорит.

Уж Бермяте ль одному искать в крови

Чести, мести, как захочешь, так зови.

Не убьешь того, чего убить нельзя,

Горностаева уклончива стезя.

Тот, кто любит, — как ни любит, любит он,

И кровавою рукой не схватишь сон.

Сон пришел, и сон ушел, лови его.

Чур меня! Хотенье сердца не мертво.

Знаю я, Чурило Пленкович красив,

С ним целуются, целуются, он жив.

И сейчас он улыбаяся идет,

Пред лицом своим подсолнечник несет.

Расцвечается подсолнечник-цветок,

Чтобы жар лицо красивое не сжег.

МИКУЛА СЕЛЯНИНОВИЧ

Ай же ты, Микула Селянинович, Мужик,

Ты за сколько тысяч лет к земле своей привык?

Сколько долгих тысяч лет ты водил сохой?

Век придет, и век уйдет, вечен образ твой.

Лошадь у тебя была, некрасна на вид,

А взметнется да заржет, облако гремит.

Ходит, ходит, с бороздой борозда дружна.

Светел Киев, — что мне он? Пашня мне нужна.

Сколько долгих тысяч лет строят города,

Строят, нет их, — а идет в поле борозда.

И Микула новь святит, с пашней говорит,

Ель он вывернул, сосну, в борозду валит,

Ехал тут какой-то князь, князь что ли он,

Подивился, посмотрел, — гул в земле и стон.

«Кто ты будешь?» говорит. «В толк я не возьму.

Как тебя, скажи, назвать?» говорит ему.

А Микулушка взглянул, лошадь подхлестнул,

Крикнул весело, — в лесу стон пошел и гул.

На нарядного того поглядел слегка,

На таких он чрез века смотрит свысока.

«Вот как ржи я напахал, к дому выволочу,

К дому выволочу, дома вымолочу.

Наварю гостям я пива, кликнут гости в торжество:

Век крестьянствовать Микуле, мир — его, земля — его!»

ИСПОЛИН ПАШНИ

Исполин безмерной пашни,

Как тебя я назову?

— Что ты, бледный? Что, вчерашний?

Ты во сне, иль наяву?

Исполин безмерной нивы,

Отчего надменный ты?

— Не надменный, не спесивый,

Только любящий цветы.

Исполин безмерной риги,

Цвет и колос люб и мне.

— Полно, тень прочтенной книги,

Отойди-ка к стороне.