Плененная Вселенная - Гаррисон Гарри - Страница 4

Все возможное было сделано. Но безоблачное небо по-прежнему раскаленной чашей висело над землей. Опечаленные жители Квилапы по одному, по двое побрели обратно в деревню. Чимал, шедший, как всегда, один, не удивился, обнаружив рядом с собой Малиньче. Ее ноги тяжело переступали в пыли, однако долго хранить молчание она не могла.

– Теперь дожди придут. – В ее голосе звучала непоколебимая уверенность. – Мы плакали и молились, а жрец принес жертву.

«Мы всегда плачем и молимся, – подумал Чимал, – а дожди когда выпадают, а когда и нет. Зато жрецы сегодня вечером будут пировать в храме – им досталась отличная жирная собака». Вслух он произнес:

– Дожди придут.

– Мне уже шестнадцать, – произнесла Малиньче и, не дождавшись ответа, продолжала: – Я хорошо готовлю тортильи, и я сильная. Однажды у нас не было закваски, маис был не очищен, и не было даже сока лайма, чтобы сделать закваску для теста, и моя мать сказала…

Чимал не слушал. Он ушел в свои мысли и почти не слышал голоса Малиньче, как и шума ветра. Они вместе дошли до деревни. Что-то перемещалось в небе… Из солнечного сияния выплыл стервятник и скользнул к серой стене западных скал. Чимал проводил глазами зопилота до уступа в скалах… Он еще продолжал следить взглядом за парящей птицей, но постарался не думать о ней. И птицы, и уступ – это все неважно, они ничего для него не значат. Думать сейчас о некоторых вещах невыносимо.

Его лицо оставалось суровым и бесстрастным, однако за неподвижностью его черт скрывалось закипающее раздражение. Можно заставить себя забыть и о стервятниках, и о ночном подъеме на утес, но только не под нудный голос Малиньче.

– Я люблю тортильи, – буркнул Чимал, заметив, что Малиньче умолкла.

– Больше всего я люблю их есть так… – снова затянула девушка, ободренная проявлением его интереса, и Чимал опять перестал обращать на нее внимание. Но крохотная заноза раздражения осталась в его мозгу, даже когда, резко повернувшись, он вошел в свою хижину, оставив Малиньче снаружи. Склонившись над метатлом, его мать молола маис для вечерней еды: на ее приготовление, как всегда, уйдет два часа. И еще два часа, чтобы намолоть зерно к завтраку. Такова женская работа. Квиау взглянула на Чимала и кивнула ему, не прерывая ритмичных движений.

– Я вижу там Малиньче. Она славная девушка и работящая.

Через незавешенный дверной проем им была видна Малиньче, твердо стоящая на земле широко расставленными босыми ногами, с выпирающими из-под накидки большими круглыми грудями, с опущенными вдоль тела руками, как будто в ожидании чего-то. Чимал отвернулся и, опустившись на циновку, стал пить холодную воду из кувшина.

– Тебе уже почти двадцать один, сын мой, – с раздражающей невозмутимостью произнесла Квиау, – и ты должен выполнить свой долг перед кланом.

Чималу все это было известно, но у него не было ни малейшего желания подчиняться обычаям. В двадцать один год юноша должен жениться, а девушка в шестнадцать – выйти замуж. Женщине нужен мужчина, который будет добывать для нее пищу; мужчине необходима женщина, которая будет готовить еду. Вожди кланов решают, кто на ком должен жениться, чтобы этот союз принес клану наибольшую пользу, и посылают сваху.

– Пойду, может, удастся поймать рыбы, – сказал вдруг Чимал и взял из ниши в стене свой нож.

Мать промолчала, ее низко опущенная голова покачивалась в такт работе. Малиньче ушла, и Чимал быстро прошел между хижинами к тропинке, уходящей, петляя между кактусами и скалами, к южному концу долины. Было по-прежнему очень жарко; когда дорожка привела его к краю оврага, стала видна река внизу, превратившаяся от засухи в лениво текущий ручеек. И все же это была вода, и от нее, казалось, тянуло прохладой. Чимал заторопился к пыльной зелени деревьев – за ними почти вертикальные каменные стены смыкались, ограничивая долину. Здесь, в тени, было не так жарко. Чимал заметил упавшее дерево – его не было, когда он был здесь в последний раз. Можно будет принести домой дров.

Он дошел до небольшого озера в скалах. Его взгляд скользнул к водопаду, тонкой струйкой низвергавшемуся с высоты. Журчащий поток впадал в озеро, сильно обмелевшее и окруженное широкой полосой грязи, хотя, Чимал знал, в середине все еще глубокое. Здесь должна быть рыба, крупная вкусная рыба; она прячется под камнями у берега. Он срезал длинную тонкую ветку и принялся мастерить острогу.

Лежа на животе на выступе скалы, нависающей над озером, Чимал вглядывался в прозрачные глубины. Он заметил серебристый отблеск – в тени мелькнула рыба, но слишком далеко. Воздух был горяч и сух, далекий стук дятла раздавался в тишине неестественно громко. Зопилоты – птицы. Они питаются любым мясом, в том числе человеческим, он сам это видел. Когда это было? Пять или шесть лет назад?

Как всегда, он попытался прогнать это воспоминание, но на сей раз не смог. Заноза раздражения, засевшая в нем еще на поле, не давала ему покоя, и с внезапной злостью Чимал ухватился за мысль о той ночи. Что же он все-таки видел? Куски мяса. Чьего? Может быть, кролика или броненосца? Нет, ему не удастся обмануть себя. Человек – единственное существо, куски плоти которого достаточно велики. Кто-то из богов – возможно, бог смерти Микстек – бросил их стервятникам, своим слугам, заботящимся об умерших. Чимал видел подарок бога и обратился в бегство – и ничего не случилось. С той ночи он молчаливо ожидал возмездия, а его все не было.

Куда ушли годы? Что стало с мальчиком, который вечно попадал в неприятности, который вечно задавал вопросы, на которые нет ответов? Острие раздражения вонзалось все глубже, и Чимал заерзал на скале, перекатился на спину и стал смотреть в небо; там, еле доступные взгляду, парили стервятники, как черные вестники судьбы. «Я был ребенком, – Чимал рассуждал уже почти вслух, впервые признаваясь себе в том, что тогда произошло, – и я так испугался, что замкнулся в себе, создал защитную оболочку: так делают оболочку из глины для рыбы, прежде чем жарить ее на углях. Но почему это беспокоит меня сейчас?»

Он мгновенно поднялся, озираясь будто в поисках жертвы. Теперь он мужчина, и его не оставят в покое так легко, как когда он был ребенком. Ему придется взять на себя ответственность, делать новые для него вещи. Он должен жениться, построить дом, обзавестись семьей; он состарится и в конце концов…

– Нет! – рявкнул он изо всех сил и спрыгнул со скалы.

Вода озера, питаемого тающими горными снегами, была холодна; она давила на Чимала все сильнее, по мере того как он погружался все глубже и глубже. Он не закрывал глаз: его окружили голубоватые тени, над ним играла бликами подернутая легкой рябью поверхность воды. Здесь был другой мир, и Чималу хотелось в нем остаться, не возвращаясь к унылой действительности суши. Он нырнул еще глубже, в ушах возникла боль, а руки погрузились в ил на дне озера. Да, он хотел бы остаться здесь, но его легкие жгло огнем, и руки самопроизвольно вынесли его на поверхность. Не дожидаясь его сознательной команды, рот его широко раскрылся, и он глубоко вдохнул живительный воздух.

Чимал выбрался на берег, вода струйками стекала с его набедренной повязки и хлюпала в сандалиях; он смотрел на водопад, на окружающие скалы. Нет, остаться навсегда в подводном мире он не сможет. И тут во внезапной вспышке прозрения он осознал, что не сможет больше жить и в долине, своем родном мире. Если бы он был птицей и мог улететь отсюда! Когда-то выход из долины существовал – какие тогда, должно быть, были чудесные времена! Но землетрясение положило конец этому. Перед его внутренним взором предстало болото на противоположном конце длинной долины, доходящее до подножия чудовищной груды скал и валунов, закрывающей выход. Вода понемногу просачивалась сквозь камни, птицы могли перелетать через преграду, но для людей пути не было. Они заперты громадными нависающими скалами и тяготеющим над ними проклятием, которое, пожалуй, преодолеть еще труднее. Это проклятие Омейокана, бога, чье имя нельзя произносить вслух – только шепотом, чтобы он не услышал. Говорят, когда-то люди забыли богов, храм пришел в запустение, жертвенный алтарь высох. И тогда разгневанный Омейокан целый день и целую ночь тряс горы, пока они не обрушились и не завалили проход, связывавший долину с внешним миром, на пять раз по сто лет – тогда, если люди будут хорошо служить храму, выход откроется снова. Жрецы никогда не говорили о том, сколько времени уже прошло, да и какое это имело значение? Наказание не кончится при их жизни.