Приемная мать - Раннамаа Сильвия - Страница 7

Не стоит думать, что мне нравится такое перекошен­ное лицо. Ничего подобного! Мне оно даже противно. Но меня злит, когда кто-либо из наших классных героев с таким вот выражением лица словно измеряет меня взглядом и указывает мне на мое место где-то там, на низшей ступени. И мне хочется ответить по меньшей мере тем же.

Я еще не сумела разобраться, откуда все это берется. Неужели дело только в том, что мы уже десятый класс и самые старшие здесь, потому что школы-интернаты

стали создавать всего четыре года назад. Наша школа, как одна из первых, сейчас единственная, где имеется такая «высокая ступень», как десятый класс. Не знаю, что будет в будущем году, когда мы станем выпускни­ками. Думаю, будем общаться только письменно, сме­яться во весь рот будет дозволено только с особого раз­решения классного организатора, а через младших бу­дем перешагивать по-журавлиному.

Да разве может быть иначе, если «ведущие силы» и «задающие тон» в нашем классе — такие величины, как Ааду Адомяги и его сосед и закадычный приятель Энрико Адамсон!

Раз уж я добралась до этого имени, то мне придется написать и об испуге, пережитом в первый день в этой школе. Трудно даже представить, до чего тесен, прямо до смешного мал мир. Во всяком случае, наша ЭССР. Считаешь, что забрался на край света — и что же? Тут же, у порога сталкиваешься со старым знакомым. И еще с каким знакомым!

Так у колоннады главного входа я столкнулась с Энрико Адамсоном! С тем самым, кто был когда-то нака­занием нашей старой школы и пугалом для девочек всей округи. С тем, кого Урмас, когда мы катались с гор на санках, здорово отлупил. С этим самым Энту. Ни в какую специальную школу его в наказание не опреде­лили, а все эти три года он учился здесь, в школе-ин­тернате. Так что теперь я учусь с ним в одном классе.

По правде говоря, это — одна из причин, отчего я все еще так тоскую о старой школе и о своем соседе по парте!

Когда мы впервые встретились с Энту там, у колонн, и узнали друг друга, то покраснели почему-то о б а! Я, конечно, от испуга. А какое солнце его в тот момент обожгло, остается для меня загадкой — если только мне с перепугу это не показалось. Не такой Энту человек, чтобы испугаться при виде меня. А может быть, все-таки? Ведь кто, как не я, знает о нем достаточно много неприятного.

Неужели он и в самом деле считает, что я ни на что другое не способна, как вытаскивать на свет божий ста­рые, источенные молью истории. Я никому даже не за­икнулась, откуда я его знаю. Однажды — это было еще в самом начале — я так, между прочим, спросила, что же собой представляет теперь этот самый Адамсон? Марелле, с которой я сижу на одной парте и живу в од­ной комнате, спросила с любопытством:

— Так ты, оказывается, знаешь Энрико?

Я сразу сделала шаг к отступлению:

— Я знала его давно и не очень хорошо.

Думаю, что лучше я и не могла бы ответить. Я не солгала и в то же время не открыла всю правду. Впро­чем, этот Энту ничем не заслужил моей сдержанности.

Внешне он, конечно, здорово изменился. Только ведь очки в черной оправе и густой чуб, украшающий теперь его лоб, еще не делают человека другим. Уж меня-то он этим не обманет. Впрочем, несколько изменились его повадки и даже поведение. Всеобщее восхищение он за­воевал тем, что считается среди мальчиков одной из спортивных величин. И на коньках, и в баскетболе и даже на лыжах! Удивляюсь, что и лыжи еще могут доставлять ему удовольствие. Неужели они ему ни­когда ничего не напоминают?

Каким-то образом он вылез в сверхсредние ученики. А в мастерской, говорят, непревзойденный мастер. Ру­ководитель-инженер просто не нахвалится на него. Если верить Марелле, то электричество изобрел не кто иной, как Энрико Адамсон. И это еще не все. На школь­ных вечерах он танцует в ансамбле народных танцев!

Если бы в моем дневнике не было записано о неко­торых его похождениях, то, пожалуй, я и сама усомни­лась, уж не придумала ли я всего этого о его прошлом!

Выходит, что ни одна девочка здесь ничуть не бо­ится и не презирает Энту. Даже наоборот, все его ува­жают. Похоже, что я — единственное исключение. Но об этом он сам заботится с завидной последовательно­стью.

Потому что именно меня Энту по-прежнему не ос­тавляет в покое. И уже с первого дня в этой школе. Хотя бы такая выходка — на выборах классного орга­низатора он выдвинул мою кандидатуру. Причем он прекрасно знал, что хотя бы потому, что я никому неиз­вестная новенькая, я не могла получить больше, чем те три голоса, которые я получила. Да и это было для меня неожиданно много. Он не добивался ничего другого, как унизить и осмеять меня. Я тогда так на него рассерди­лась, что чуть было не рассказала Марелле о его прежних «геройствах», но потом передумала. Ведь, пожалуй, я сама не особенно обрадовалась, если бы кто-нибудь вздумал здесь рассказать, скажем, о том времени, когда меня звали растрепой.

Мне хочется только одного — чтобы он оставил меня в покое, не обращал на меня внимания. Но как раз на это и нет никакой надежды. Получается так, словно я везде и во всем встаю ему поперек дороги.

И хотя в классе мы сидим — он на первой парте у окна, а я на последней в ряду, что у двери, он все-таки всегда знает, что я делаю и что у меня не сделано, как будто у него дополнительные глаза на затылке, специ­ально, чтобы следить за мной. У него всегда находится, что сказать обо мне, и обязательно ироническое, прене­брежительное или обидное. И что самое глупое, я каж­дый раз меняюсь в лице. И именно это почему-то до­ставляет ему особенное удовольствие.

Вот я и описала свои впечатления о новой школе и больше всего оо Энту. О мальчишке, о котором я в са­мом деле и думать-то не хочу. Как будто о нашей школе больше нечего писать. Но это не так. Чтобы написать о самом важном, начну с нашей классной руководитель­ницы — Прямой. Прямая — это, конечно, не настоящая фамилия. Даже прозвище у нее было сначала Прямая-между-двумя-точками, но теперь она зовется просто Прямая, и это имя подходит ей во всех отношениях.

По нашему мнению, она могла и должна была бы уйти на пенсию уже сто лет назад. Возможно, что ее настоящий возраст можно было бы узнать из ее мет­рики, но мы склоняемся к тому, что у нее вообще нет метрики. Для этого ей надо было когда-то родиться и быть ребенком.

По библии, первый человек был сделан из глины и Живого духа. Прямая, несомненно, потомок именно этого человека. Только глина с тех пор совершенно вы­сохла и потрескалась, а о живой душе при ее сотворе­нии просто позабыли.

Разумеется, она преподает алгебру и тригонометрию. Уже на первом уроке Прямая вызвала меня. По-види­мому, хотела проверить как новенькую. Спросила про­стое тригонометрическое уравнение. А мы в старой школе уравнений еще не проходили. Я гак и сказала. Она не поверила. И совершенно спокойно заявила, что программа во всех школах одинаковая. Что мне остава­лось делать? Не могла же я сразу, с первого урока по­казать себя как тупица да еще и лгунья. Безусловно, я начала возражать.

Это было плохо. Ой, как плохо! Теперь-то я знаю, что из всех человеческих слабостей самым большим поро­ком Прямая считает строптивость. Поэтому на мои воз­ражения она ответила с ледяной иронией:

— В самом деле, интересно, что в девятом классе ре­шать уравнения вас научить не успели, а вот вступать в пререкания с учителями — научили. Во всяком слу­чае, прошу вас в нашей школе пересмотреть свое отно­шение к этому вопросу.

А ведь на груди этого айсберга красуется значок за­служенного учителя!

Я едва успела сесть и собиралась уже от злости и обиды прибегнуть к платку, как зазвенел звонок. Без­упречный затылок Прямой еще не успел исчезнуть за дверью, как Энту громко запел какую-то мерзкую пе­сенку:

— Лишь потому, что правду ты сказала, намок от слез твой кружевной платок.

Но самое плохое было впереди. На следующем уроке Прямая спросила то же самое. Она, видимо, решила заставить меня выучить уравнения. А я в простоте ду­шевной подумала, что все уже позабыто.