Неугасимый свет - Тайц Яков Моисеевич - Страница 37

Зак остановился рядом с ней:

— Тише! Выставка пейзажа открывается… Гирш, выкладывай!

Одно за другим наши «утра» легли в густую грязь Базарной площади. На улице краски засверкали с новой силой.

— В парижских ресторанах, — сказал Зак, — это называется вернисаж…

Я отвернулся. Народ шёл мимо нас, и серая пыль садилась на белые берёзки, голубую речку и малиновое солнце.

Крестьянин в рыжем зипуне подошёл к нам. Он долго разглядывал «выставку».

— Натуральная ручная работа! — сказал Зак. — Только что рама не золотая. Бери, кум!

— Хороши!.. — вздохнул крестьянин. Он оглянулся и тихо спросил — А того… чёботов… у вас нема?

— Чёботов! — усмехнулся Зак. — Ни, чёботов нема. Так без чёботов меньше хлопот, а то ещё мазать, обуваться…

Крестьянин улыбнулся, махнул рукой, отодвинулся. Подошли две молодицы — в кумачовых платках, в полусапожках, с кошёлкой. Зак оживился:

— Купляйте, красотки! Имеете картину всеми красками под названием «Летнее утро».

— А богато просите?

— Ни! С вашей ручки хоть мешок мучки. А что у вас в кошёлке?. — Та ничого! — А например? — Та мерочка бульбы!

— А ну сыпь её сюда, сыпь! — Зак подставил корзинку. — Сыпь, кума, не журись!

Картошка с приятным грохотом покатилась в нашу корзину.

— Самое главное, — сказал Зак, — это почин. Теперь дело пойдёт!

Старушка с хламом сердито щурилась на нас:

— Штоб вас квочка забодала! Штоб вас буря вывернула!..

Зак отшучивался:

— Меньше хмурься, бабуся, дальше побачишь!

…К концу дня мы разделались со всеми нашими «летними утрами». Добыча не влезала в корзинку: пшено, огурцы, картошка, три кочана капусты…

Зак отвалил мне львиную долю. Я помчался домой, прижимая к груди мешок. Отец открыл дверь.

— Ша, — сказал он, — министр без портфеля явился!

Мать сердито спросила:

— Почему крапивы не принёс, бездельник?

Я опустил мешок и грохнул изо всех сил капустой:

— Вот вам крапива!

Я вывалил картошку на пол:

— Вот вам духовный и статский портной!

Стукнул огромным огурцом:

— Вот вам сапожник Гирш!

Хватил другим огурцом:

— Вот вам министр без портфеля!

Отец с матерью кинулись ко мне, к продуктам… О чём-то заговорили, но я их не стал слушать. Я убежал к учителю.

А там — пир на весь мир! Дети сидят за столом, посередине, как султан, возвышается Зак. Он гладит Миреле по голове и неторопливо рассуждает:

— Ничего!.. Война кончится… Все будут сытые, нарядные. И все будут художники с образованием, которые знают перспективу и анатомию…

Фейга кивает головой, поддакивает и то и дело подбегает к печке, где в громадной кастрюле весело вскипает крупная золотистая бульба.

ПЕРВЫЙ ПОМОЩНИК

В годы гражданской войны Ефим Зак торговал на базаре «лунными ночами» и «малиновыми восходами». Свой товар он выносил обычно в солнечный день. При этом он говорил мне:

— Ты, Гиршеле, мой второй помощник!

— А кто же первый?

— Первый — это солнце. Обыкновенное местечковое солнце, которое светит нам сквозь базарную пыль и дым лачуг. Оно помогает мне подобрать колер, сдать заказ, показать вещь лицом. Краски, Гиршеле, — это же целая химия!

Но вот настал день, когда «первый помощник» светил вовсю, а Зак на базар не вышел. И никто не вышел. Город притаился, все спрятались кто куда, потому что ждали белых. Мы сидели в погребе. Наверху стреляли из винтовок, из пулемётов и даже из пушек. Мама причитала:

— Ой, когда уже перестанут стрелять эти пули!

А папа шептал:

— Только тише, только ещё тише!

Потом стрельба кончилась, где-то заплакала женщина, зазвенело стекло, грянула пьяная песня…

— Пришли! — вздохнул папа. Мама снова запричитала. А я сказал:

— Давайте вылезем! Посмотрим, что за белые!

Мама изо всех сил дёрнула меня за рукав:

— Сиди, сумасшедший! Разве ты не слышишь, что там делается?!

Но не век же тут сидеть, в темноте! Потихоньку мы выбрались из погреба. Горячее солнце ударило в глаза. Я долго щурился, мигал, жмурился, потом, улучив минутку, улизнул к Заду.

На улице было пусто — все ещё прятались. Прижимаясь к заборам, я добрался до Базарной площади. Там хозяйничали белые.

Какие же это белые! Обыкновенные солдаты, грязные, потные, бородатые, в зелёных штанах и рубахах, с погонами. Только на рукаве у каждого разноцветный уголок: полоска белая, полоска синяя, полоска красная. Я знаю, это царский флаг. Царя уже два года нет, а они всё ещё за него.

Одни белые поили из брезентовых вёдер худых лошадей, над которыми клубился пар. Другие прикладами ломали ларьки и рундуки, ковырялись штыками в замках, отдирали двери и ставни. Стук прикладов, ржание лошадей, треск, окрики, грохот стояли над площадью.

Один солдат гнался за курицей. Я сразу узнал её — это была пёстрая несушка Ефима Зака. Она вопила так, как будто её уже резали, и мчалась прямо на меня. Солдат, стуча сапогами, крикнул:

— Держи, коли хочешь жить!

Жить мне хотелось. Я растопырил руки, пригнулся и ухватил бедную курицу за хвост. Она так и затрепыхалась. Солдат проткнул её штыком и понёс. Я опрометью бросился к учителю. Он как ни в чём не бывало сидел у окна и писал «лунную ночь».

— Учитель, белые пришли! Они убили вашу…

— Кого? — вскочил Зак, впиваясь в меня глазами.

— Вашу пёструю куру…

Зак успокоился:

— Фу, как ты меня напугал! Что значит курица, когда убить человека для них тоже не вопрос.

— Кругом стреляют, — сказал я, — а вы себе рисуете…

Зак стал размешивать краску:

— Однажды, Гиршеле, древние римляне захватили греческий городок Сиракузы. А греческий философ Архимедус задумался и не слышал, что кругом идёт бой. Он чертил себе свои фигуры на песочке…

Шум за дверью перебил его.

— Кто там? Фейгеле, ты? — спросил Зак.

Дверь открылась, и в комнату ввалились двое: один с наганом и с шашкой, наверное офицер, другой с винтовкой, наверное простой солдат. Но оба с погонами и с трёхцветными полосками па рукавах: полоска белая, полоска синяя, полоска красная…

Я забился в угол. Тот, который с наганом, сказал:

— Кто тут малярных дел мастер? Хайка, ты?

Зак ответил не сразу:

— Хайка — это женское имя. Меня зовут Ефим Зак, живописец вывесок.

Он поставил свою картину лицом к стене, выпрямился, и солнце скользнуло по его круглому и сейчас бледному лицу.

Офицер достал из военной сумки бумажку и концом нагана расправил её.

— К утру изготовишь плакат. Вот рисунок для образца. — Он стал дулом водить по рисунку. — Это наше трёхцветное знамя. Под ним напишешь воззвание: «Все честные люди, идите сражаться под это славное боевое знамя!» Большими буквами надо, понятно? Живей, малярная душа, принимайся за дело!.. Харченко, — обернулся он к солдату, — неси фанеру.

Солдат втащил четыре листа фанеры. Офицер сказал:

— Большой сделаешь, на все четыре листа. На площади его поставим. Если к сроку не поспеешь, мы из тебя, господин живописец, кишки выпустим и на штык намотаем!.. Правильно я говорю, Харченко?

— Так точно, господин прапорщик! — деловито отозвался солдат.

Они вышли. Я вылез из-за печки. Зак сидел, закрыв лицо руками. Потом он отнял руки и посмотрел в окно на солнце:

— Ну-с, помощники, за работу!

Я шёпотом спросил:

— Учитель, неужели мы будем рисовать этот флаг?

Зак ничего не ответил.

Мы молча разобрали фанеру и разложили её на полу, лист к листу. На одном было написано: «Зода, мило, чернило», и мы узнали в нём стенку одного из базарных ларьков. Потом мы развели в ведре мел и широкими флейцами, нагибаясь к полу, загрунтовали все листы. Я спросил:

— Учитель, а чем кончилось с этим… с философом?

— С Архимедусом? — Зак махнул рукой. — Они его убили, что ты думаешь! Убить человека — это же для них тоже не вопрос.

Он взял линейку, начертил на фанере длинное Древко с острым наконечником и принялся старательно закрашивать его ярко-красным цветом.