За столбами Мелькарта - Немировский Александр Иосифович - Страница 52

Ганнон смотрел ему вслед. Ему вспомнился тот жаркий день, когда он вместе с Мидаклитом, Малхом и Гисконом бродил по базару Гадеса. Тогда всё было у него впереди. «Гимера и Кумы, — думал Ганнон, — вас разделяет шесть лет.[101] Какие это годы! Неужели все жертвы оказались напрасными?»

Всё ближе и ближе были Кумы. Ганнон знал обычаи прибрежных жителей. Они считали всё, что выбросят волны на их берег, своей добычей. Они ожидали бури или морского сражения, как землепашцы ждут жатвы. Порой они во время бури разжигали костры, чтобы привлечь корабли на прибрежные скалы, а потом вылавливали баграми доски, кожи, парусину — всё, что оставалось от корабля. Если кому-нибудь из моряков удавалось избежать гибели, они продавали его на ближайшем невольничьем рынке. Люди суши, они мстили морю.

Единственным спасением Ганнона было найти в Кумах карфагенскую купеческую гаулу. Они, как ему было известно, нередко заходили сюда за хлебом, лесом или рабами. Но как ему незамеченным пробраться в гавань?

Уже вечерело, когда Ганнон увидел лепившиеся по холмам, точно улитки на скалах, белые домики эллинских колонистов. Сойдя с тропы, он укрылся в винограднике. Утоляя голод и жажду сочными ягодами, он пристально вглядывался вдаль и прислушивался. Шумели морские волны. Откуда-то слышалось блеяние овец. Но почему не видно людей?

Но вот холмы озарились факелами. Послышались пение и радостные крики.

И тогда Ганнон понял всё. Люди возвращались из гавани. Там они приветствовали моряков, вернувшихся с победой над этрусками. Сейчас они ещё будут пить вино, петь, а потом свалятся в изнеможении. Тогда он выйдет из своего убежища и проникнет в гавань. Если там окажется купеческий карфагенский корабль — он спасён.

Снова в Карфагене

Весть о возвращении Ганнона облетела Карфаген. В первый же день на улице Сисситов собралась толпа. Родственники и друзья колонистов хотели знать об их судьбе. Людям просто хотелось увидеть человека, который, как говорили, побывал в Полях Мёртвых и вернулся живым и невредимым.

Один старый землепашец, недавно похоронивший своего единственного сына, хотел во что бы то ни стало увидеть Ганнона, чтобы узнать, как его сыну живётся в царстве теней. Больше всего слухов ходило о сокровищах, которые будто бы привёз Ганнон. Одни говорили, что корабли с сокровищами остановились у маяка, некоторые утверждали, что у Ганнона нет никаких кораблей, что сокровищ он не привёз, но зато научился в Полях Мёртвых превращать камни в серебро. Многие уже запаслись камнями потяжелее.

Десятки людей уже в первый день побывали в его доме, и Ганнон рассказал им всю правду. Но, когда эти люди выходили и пытались растолковать собравшимся, чтобы те расходились по домам, им никто не верил: выходящих подозревали, что они хотят лишить других их доли серебра.

На второй день Ганнон закрыл двери своего дома на все засовы. Надо было составить отчёт о плавании в Совет Тридцати.

Ганнон протянул руки к жаровне, прикрытой медной решёткой. Приятное тепло медленно растекалось по его телу, и меньше ощущалась тупая боль в голове.

Положив на колени дощечку, Ганнон расстелил на ней свиток папируса и взял двумя пальцами палочку из камыша. «Как начать? — размышлял Ганнон. — Поэты пишут стилом и камышовой палочкой. Их материал — воск, папирус и пергамен. Художники рисуют углём и красками. Строители творят резцом и молотом. Из бесформенных каменных глыб они создают дворцы и храмы. Стиль морехода — корабельный киль. Его восковая табличка — море. Но оно вздыблено волнами, оно в вечном движении и стирает всё, что на нём написано. Только берега остаются вехами в трудном и долгом пути. Гимилькон писал о своём плавании, и его отчёт сохранился в храме Тиннит. Но он столь же туманен, как открытые им северные острова. Надо быть точнее в словах и ярче в красках».

Написав первую фразу, Ганнон прочёл её вслух:

— «И решили карфагеняне послать меня в плавание за Столбы Мелькарта, чтобы основать поселения…»

Ему вспомнилась заполненная народом площадь Собраний, устремлённые на него глаза, протянутые руки, тысячеголосый крик, когда глашатай объявил результаты голосования. Даже его враги должны были считаться с единодушной волей народа.

Камышовая палочка скользила по папирусу:

«Отчалив и выехав за Столбы, мы плыли два дня и потом основали первый город, который назвали Темиатерием. При нём была большая равнина».

Ганнон вновь услышал вопль женщины, у которой отняли ребёнка, и взволнованный шёпот Гискона, рассказывающего о своём ночном видении. Где теперь мальчик? Ему так хотелось быть моряком. Кажется, его первое плавание оказалось последним. Пираты могли его убить или продать в рабство.

Камышовая палочка чертила одну букву за другой, слово за словом:

«Затем, направившись к западу, прибыли к Солоенту, ливийскому мысу, покрытому густым лесом. Здесь основали храм богу моря и снова двинулись на восток… Мы прибыли к большой реке Ликсу, текущей из Ливии».

Вот он, песчаный берег, заполненный моряками. В ушах его ещё звучит песня, которую пела его Синта:

Вытерев рукой глаза, он снова писал, и в памяти его вставали гигантские валы, обрушивающиеся на берег Ливии; высокие травы, колышущиеся под ветром; поющие пески, засыпавшие тело Малха; зовущий взор Томис и огненные потоки, выливающиеся в море; девственный лес и ни с чем не сравнимые крики лесных людей; свист ветра, несущего корабль на скалы.

Как найти слова, которые смогли бы передать чувства людей, впервые увидевших неведомые земли и острова, их восторг, их радость, их страх? А впрочем, зачем всё это знать раби, для которых он пишет свой отчёт? Их, наверное, интересует, много ли в этих местах золота и во сколько обойдётся снаряжение новой экспедиции за Столбы.

Взглянув на песочные часы, Ганнон понял, что ему пора уже идти. Его ожидает Совет. Ганнон свернул в трубку лист папируса и заткнул его за край плаща. Потом взял что-то завёрнутое в полотно и быстро покинул дом.

Карфаген нисколько не изменился за время отсутствия Ганнона: та же толпа, в которой редко увидишь хорошо одетого человека. Больше всего людей в изорванной одежде, бледных, истощённых.

«И этот город считают самым богатым на берегах Внутреннего моря!» — с горечью подумал Ганнон.

Улица Сисситов вывела Ганнона на площадь, вымощенную квадратными плитами. Это была площадь Собраний. Когда-то её переполняли люди, с восторгом выкрикивавшие его имя. А теперь она пуста!

У Дома Совета появился новый памятник. Фигура из серого мрамора. Высокий лоб, широко расставленные глаза, что-то удивительно знакомое в лице!

Ганнон вздрогнул. Ведь это его отец! Гамилькар предстал перед Ганноном таким, каким он видел его в последний раз, под Гимерой, мужественным, сильным.

Что бы сказал его отец сейчас?

Дом Совета показался Ганнону особенно величественным в холодной роскоши своих колонн, в массивности своих стен. Каким далёким представилось то время, когда он входил сюда окрылённый надеждой!

Ганнон поднялся по лестнице, прошёл мимо безмолвных стражей, зорко охранявших эту крепость богачей, и медленно двинулся по длинному коридору, освещённому спрятанными в нишах светильниками. Свет их выхватывал из темноты то одну, то другую часть его лица — широко раскрытые, устремлённые вперёд глаза, крепко сжатые губы.