Дитя с зеркалом - де Куатьэ Анхель - Страница 19

Третий молодой человек, которого я взял сегодня на терапию, только что вернулся из армии, где стал свидетелем убийства двух своих сослуживцев «товарищами по оружию».

Теперь он срывается на крик, встречая малейшее сопротивление, и готов стереть в порошок любого, кто осмелится ему перечить. «Если ты сам не кричишь, то кричат на тебя», — говорит он. Кричат и убивают…

Его крик, его агрессия — это почти животный ужас. Это крик умирающего, ужаснувшегося собственной смерти. Его страшит не утрата жизни как таковой, но именно смерть. В этом мальчике кричит само человечество.

В сущности, трое этих юношей весьма похожи на каждого, нас, их страхи — это наши страхи. Если бы я обладал большим хладнокровием, то назвал бы этих мальчиков «гротескной пародией на идеалистов».

Идеализм, чувственность которого воспевается его патриархами и апологетами, на поверку страдает полной невосприимчивостью. Идеалист безжизнен, и лишь оттого — мёртв, даже при отчаянных декларациях желания жить.

Так вот, дежурство моё подошло к концу, в девять часов вечера я передал документацию сменяющему меня доктору и отправился домой по тёмным улицам-линиям моего «блаженного острова».

Это повторённое за сегодняшний день множество раз нежелание жить подействовало на меня странным образом. Я вдруг тоже потерял желание жить, но только желание, а не саму жизнь.

Напротив, моё ощущение жизненности лишь усилилось:

Я вдыхал воздух с той жадностью, с которой, должно быть, вдыхает его узник, выпущенный на волю после многолетнего заточения в душной, пахнущей гнилью камере.

Я вглядывался в сумрак ночи широко открытыми глазами, с тем же восторгом, с каким делал бы это слепец, ставший прозревать, после виртуозно проделанной ему операции.

Я ощущал под собой землю, да так, словно бы ноги мои были бесчувственны прежде, а теперь ожили вдруг и пружинят, наслаждаясь каждым сделанным шагом, каждым соприкосновением с почвой.

И тут произошло нечто странное. До сих пор не могу понять, было ли это только видение или, может быть, явь. Вдалеке, в свете одинокого фонаря, я увидел удаляющегося Заратустру.

«Нет, нет! Не может быть! Обознался! Снова обознался!» — твердил я себе, но всё без толку, я уже спешил, какая-то неведомая сила толкала меня вперёд — догнать, остановить, обрести.

Я ускорил шаг, ещё и ещё, хотел окрикнуть. Однако, несмотря на мои усилия, призрак не становился ближе, напротив, с каждой секундой он от меня только удалялся, всё больше и больше.

Он свернул за угол, и я побежал, побежал, боясь совсем потерять его из виду. Дыхание моё сбивалось, но я, как ни старался, не мог совладать с внезапным приступом удушья.

Пробежав через двор в арку, а затем и через ещё одну улицу в другой двор, я снова заметил фигуру моего призрака.

«Вперёд! Вперёд! Скорее, скорее! Упустишь! Чего ты медлишь?! Быстрее!» — вопило теперь всё моё существо.

И я мчался, очертя голову, не замечая ни луж, ни поребриков, ни разбросанного тут и там мусора, спотыкаясь, падая. Я бежал.

Но вдруг целая свора злых, одичавших собак с неистовым воем высыпала мне навстречу. Они окружили меня, они лаяли пронзительно-дребезжавшими голосами, их зубы лязгали. Псы брызгали голодной слюной, прыгали на меня и толкали лапами.

Я оторопел, я испытал ужас, я замер. Но собаки лишь сильнее обезумели от моего замешательства. Они ощутили мой страх, они были в фаворе и теперь ни за что не желали униматься!

У меня совсем перехватило дыхание, что-то сдавило горло, я стал задыхаться. Мои ноги мгновенно ослабли, словно подкосились, а перед глазами мелькнуло чёрное, лоснящееся змеиное тело.

Чёрная змея, шипя, извиваясь и ерзая, как расторопный мародёр в разорённом войною городе, с каждым моим вздохом всё глубже и глубже проникала мне в глотку! Я схватил это мясистое и вёрткое существо двумя руками, рванул, пытаясь выдернуть её изо рта, но тщетно.

И в этот момент я увидел, что призрак Заратустры остановился где-то вдалеке, под сводом кирпичной стены, едва освещаемый каким-то странным, искусственным неоновым светом.

Призрак остановился и теперь издали, отстранённо смотрел на меня, испуганного и парализованного, окружённого наглой сворой бесчинствующих псов, с огромной змеёй, торчащей изо рта.

«Заратустра…» — прозвучало во мне, и вдруг неизъяснимая, пульсирующая радость, зародившаяся где-то внутри, в самой груди, сначала ничтожная, едва заметная, но с каждой секундой всё возрастающая, с силой разлилась по всему моему телу.

В какой-то момент стремительно, мощным потоком, словно огромной океанской волной, свет этой радости вытеснил мой страх, вдребезги разбил панцирь моего ужаса, и не стало страха.

«Выдохнуть, выдохнуть! Чтобы вдохнуть, нужно выдохнуть!» — мелькнуло у меня в голове. Задыхаясь и жадно желая вдохнуть, я всё-таки выдохнул, через силу. Хлынули слёзы…

Неистовствовавшие ещё секунду назад псы вдруг как последние трусы, поджав хвосты, бросились врассыпную, издавая жалостливые повизгивания, а змея злобно шикнула и тоже исчезла, скользнув чёрным, блестящим телом по мокрому асфальту.

Я вдохнул, словно первый раз в жизни, словно только что родившись. Я вдохнул и закричал:

— Зар! — кричал я, как может кричать только смех. — Зар!!!

Призрак шевельнулся и пропал… совсем.

О БЛАЖЕНСТВЕ ПРОТИВ ВОЛИ

Из круговерти суматошного сна меня вырвал звук проснувшегося в назначенный час магнитофона. Момент насильственного пробуждения застал врасплох моё беззаботно спящее сознание.

Какое-то время, испуганный самим фактом неожиданности, я суетливо отыскивал обрывок безвозвратно канувшего в небытие сна: «Что мне снилось? Кажется, что-то очень важное. Но что?»

После нескольких секунд безрезультатного поиска появилась мысль, которая прекратила вдруг возникшую душевную смуту: «Мне неинтересны мои сны — в них нет ничего, кроме меня самого, а я уже есть».

Внутренняя уверенность подняла меня на ноги: «Надо жить дальше, будущее наступает, а если прошедшее не оставить в покое, то можно пропустить грядущее. Грядущее наступает!»

Уже в давке метро утренний эпизод представился мне по-иному:

«Нелепо бояться потерять то, чем не обладаешь: ты просто не имеешь того, что боишься потерять. А если действительно боишься потерять, то, значит точно — не обладаешь: так стоит ли бояться потерять?

Страх этот нелеп и абсурден, а потому, ибо он страх, он дважды бессмыслен. Мы не замечаем того, чем подлинно обладаем. Из-за ненасытности нашей смотрим мы вдаль, а потому видим лишь пустоту.

Мы не можем бояться потерять то, чем обладаем, ибо мы не знаем того, чем обладаем. Попытки обладания — вот признак слабости нашей, вот отчего говорит Заратустра: "Довольно!".

Не отступление, но обретение звучит в заветном: "Довольно!".

Обладаю ли я своим?

Обладаю ли я своей одеждой? Разве уличная грязь не обладает ею больше меня? Разве гвоздь, нарочито торчащий из стены и готовый порвать мою куртку, не обладает ею больше меня?

Куртка как куртка — лишь форма и бренна, как всякая форма. Обладать формой — значит ввериться смерти. Но и содержание — лишь форма бытия. Обладать содержанием то же, что обладать формой, — это признание прав смерти.

Исходящее от меня перестаёт быть моим, я теряю в отношении исходящего статус обладателя. Скорее оно будет обладать мной, нежели я — им. Тот, кому адресовано моё, обладает моим много больше, чем я.

Обладаю ли я Другим?

Только образом Другого — другим обладаю я, но нет в другом ничего от Другого, а Другим я не могу обладать. Но другой — это моё, я же не обладаю своим, скорее уж моё обладает мною!

Нет ничего смешнее ревности, нет ничего смешнее попыток обладать желанием Другого. Желание обладать желанием Другого — вот, что снедает душу каждого, кто тешит себя надеждой быть любимым.