Легенды осени - Гаррисон Джим - Страница 5

Врач, который пытался лечить Тристана, был молодой канадец из Гамильтона и психиатрическое отделение получил отчасти по недосмотру. Аспирантом в Сорбонне он немного заинтересовался новой наукой о человеческом поведении и не был подготовлен к тому, чтобы иметь дело с контуженными и несчастными жертвами страха, поступавшими ежедневно. По молодости и по причине усвоенного в Париже цинизма он думал, что они просто трусы, но их странное поведение скоро избавило его от этой ошибки. Это были просто травмированные щенки и либо плакали по ночам и звали маму, либо замыкались в непробиваемом и безутешном молчании. Доктор настолько сомневался в своей способности заштопать их души, что почти скучал от своих пациентов и делал все возможное, чтобы их поскорее отправили домой. Поэтому он очень оживился, когда шофер санитарной машины сказал, что внизу дожидается выгрузки настоящий "псих". Доктор послал санитаров и прочел сопроводительное письмо командира. Факт скальпирования его нисколько не потряс, наоборот, удивило, что командир потрясен. Как можно считать нормальным способом войны газовую атаку, а не снятие скальпов в отместку за убийство брата? Всех врачей подготовили к лечению отравленных горчичным газом, который знаменовал начало истинно современных войн. Доктор изучал в Оксфорде классиков и считал себя сведущим в вопросах мести. Он велел привести Тристана к себе в кабинет, отпустил санитаров и снял с него смирительную рубашку, на что ему было сказано вежливое "Спасибо" и "Нельзя ли мне выпить?". Доктор одолжил Тристану военную форму, и они прошли через Булонский лес к маленькому кафе, где молча поели и выпили. В конце доктор сказал, что знает о происшедшем и нужды разговаривать об этом нет. К сожалению, понадобится несколько месяцев, чтобы списать Тристана из армии, но он постарается сделать пребывание Тристана в госпитале по возможности приятным.

Новость пришла в Монтану через несколько недель. В конце февраля, холодным солнечным днем после метелей один из новых работников повез Кошечку в Шото за продуктами и почтой. Ладлоу протер изморозь на кухонном стекле и смотрел на унцию солнца, высунувшуюся над голубым заслоном заснеженного амбара. Декер и Удар Ножа пили кофе за столом и спорили о высотах на расстеленной перед ними карте. Удар Ножа исправлял высоты, потому что изъездил всю область, от Браунинга до Миссулы, с другом кри, заслужившим почтительное прозвище Тот-Кто-Видит-Как-Птица, обладателем сверхъестественного топографического чутья. Удару Ножа не нравились численные обозначения высот на горах. Высота над каким из семи морей, о которых ему говорил Тристан? И какой смысл в этих числах, если близко нет моря? У некоторых высоких гор нет вида, а некоторые маленькие горы – благородные и священные, с хорошими родниками.

Удар Ножа оборвал спор, попросив Декера почитать ему из книги "В объятиях Ньики" Дж. Г. Паттерсона, написавшего также "Людоедов Цаво" – обе о приключениях британского полковника, охотника и исследователя Восточной Африки. На Декера они нагоняли скуку, но Тристан начал читать их несколько лет назад. Удар Ножа закрывал глаза и с глубоким удовлетворением слушал любимые места, в частности, о львах, которые вспрыгивали на ходу на железнодорожные платформы, чтобы сожрать рабочих; о слоне-отшельнике с одним бивнем, пропоровшим коня по имени Аладдин, и – самое лучшее – о носорогах, которые гибли во множестве, бросаясь на новый поезд, пущенный по их территории. На этом месте перед Ударом Ножа вставало видение тысяч бизонов, атакующих Северную Тихоокеанскую железную дорогу и опрокидывающих поезд. Много лет назад, когда он принимал участие в разгромленном и угасавшем движении "Пляски Духа", Тот-Кто-Видит-Как-Птица сказал ему, что сотворил нового бизона, бросив бизоний череп в серную фумаролу в Йеллоустоне, где Ладлоу измерял для правительства большие водопады. Путешествие веселило Ножа: он смотрел на низвергавшуюся воду и выкрикивал числа, покуда раздраженный Ладлоу не просил его замолчать. Тристан обещал когда-нибудь отвезти его туда, где животные сражаются с поездом.

Кошечка вошла в дверь, стопывая снег с сапог. Она вручила письмо от Тристана и отвела взгляд. Декер поступил так же. Только Удар Ножа наблюдал за тем, как Ладлоу открывает конверт, – шайенн, а потому фаталист, он считал: что случилось, то уже случилось. Ты этого не изменишь, а пытаться – все равно что бросать камни в Луну.

Ладлоу, мужчина все еще в расцвете поздних сил, состарился за одну ночь. Горестное оцепенение перемежалось гневом, он принялся пить, и это обостряло угрызения. В определенной стадии опьянения гнев переходил в бешенство, рвавшее нити его жизненных сил – словно сухожилия рвались, и он сгорбился, перестал следить за собой. Он столько раз прочел роковое письмо Тристана, что оно истрепалось и замусолилось. Когда пришло официальное письмо с соболезнованиями, он не открыл его, так же как не открывал ежедневные письма убитой горем жены. Он не столько был вне себя, сколько отдался своему бессилию. Как они могли запереть Тристана раньше, чем он снял скальпы с каждого проклятого гунна на континенте! И что это за горчичный газ, который убивает так, что выжигает легкие, и ослепшие люди едут, не зная куда, и лошади кричат под ними. Мир стал непригоден для войны, и он от него обособился. Кошечка горевала, а маленькая Изабель старалась не путаться под ногами и читала детские книжки Удару Ножа, который однажды вечером присоединился к своему другу и ментору за бутылкой и на этот раз не выплевывал. Но через час Декеру пришлось обуздать его, а потом дать еще виски, чтобы он уснул, и отнести в хижину после того, как он спел по-шайеннски песню о жизни Сэмюела, его скитаниях в лесу и микроскопах, открывающих невидимые миры, а потом перешел к шайеннской песне смерти, от которой Ладлоу расплакался – он не слышал ее сорок лет, с тех пор как на Дурных землях умер его разведчик.

В Париже Тристан стал планировать побег после первой же ночи в отделении, где шум был симфонией помраченных. В отличие от отца, который был богат и, в общем, сентиментален по натуре, и богатство в последние годы защищало его от реальной механики цивилизации, у Тристана чувство вины было конкретным и сосредоточилось на мертвом теле брата, на сердце, залитом в парафин. Не чувствовал вины только Альфред, дитя общепринятой реальности. И вот на третий день Тристан сказал доктору, что не перекосит сумасшедшего дома и как-нибудь доберется до своего деда в Корнуолле. Доктор сказал, что он не может этого сделать, но без убежденности. Он поговорил со своим старшим офицером, который знал о репутации отца Тристана, – в те дни мир военных был довольно тесен. Полковник сказал: пусть бежит, – добавив только, что пациент не пригоден к службе и надо побыстрее доставить его домой.

Во время ежедневных прогулок по Булонскому лесу Тристан наблюдал, как там ездят верхом и тренируют лошадей около почти опустевших конюшен в Лоншане. Он знал, что на поездах требуют официальный пропуск, и купил отличную кобылу. Он сообщил доктору о своем намерении; доктор написал справку. На заре Тристан собрал свой убогий вещевой мешок и проскользнул мимо спящего санитара. Пять дней ехал он до берега под дождем, сменявшимся снегом. Он галопом пролетал контрольно-пропускные пункты, бешено салютуя на скаку; лошадь потеряла подкову в Лизье, и кузнец за непомерную цену поставил новую. В Шербуре Тристан без труда сел на грузовой пароход до Борнмута, там купил другую лошадь и поехал на запад, к Фалмуту на корнуолльском побережье. Холодной ночью, под грохот Атлантики за молом, он предстал перед дверью деда. На ночной стук дед вышел с пистолетом "бизли", купленным в Новом Орлеане. Тристан сказал:

– Я сын Уильяма Тристан.

А дед поднял повыше лампу, узнал его по фотографиям и сказал:

– Так это ты.

Капитан разбудил жену, она приготовила поесть, а он достал свою лучшую бутылку барбадосского рома в честь этого сумасшедшего, о котором слышал уже двадцать лет.