Дьюма-Ки - Кинг Стивен - Страница 123

Я остановился, чтобы взглянуть на него. Голова весила сотню фунтов, но мне это удалось.

— Она тоже от меня этого не ожидает, но мы должны поставить точку сегодня. Два часа.

Входная дверь «Розовой громады» открывалась на восток, так что солнечные лучи били ему в лицо, высвечивая столь сильное сострадание, что я едва мог его выносить.

— Хорошо, мучачо. Два часа.

— А пока постарайся держать всех подальше.

Я не знал, услышал ли он меня, потому что говорил, уже повернувшись лицом к спальне и себе поднос. Я упал на кровать, и там была Реба. Хотелось швырнуть её с размаху в стену, как чуть раньше хотелось швырнуть телефон, но я подтянул куклу к себе, уткнулся лицом в бескостное тело и заплакал. Всё ещё плакал, когда заснул.

ii

— Просыпайся! — Кто-то тряс меня. — Просыпайся, Эдгар. Если мы хотим это сделать, нам надо пошевеливаться.

— Я бы его не трогал… едва ли он очухается. — Голос принадлежал Джеку.

— Эдгар! — Уайрман шлёпнул меня по одной щеке, потом по другой. Не так, чтобы нежно. Яркий свет проник в закрытые глаза, окрашивая мир красным. Я попытался отвернуться от всего этого (знал, что по другую сторону век меня ждёт только плохое), но Уайрман мне не позволил. — Мучачо! Просыпайся! Уже десять минут двенадцатого!

Вот это меня проняло. Я сел и посмотрел на него. Он держал перед моим лицом зажжённую настольную лампу, и я чувствовал идущий от неё жар. Джек стоял позади Уайрмана. Осознание, что Илзе мертва (моя Илли), пронзило сердце, но я отпихнул эти мысли.

— Двенадцатого! Я же сказал тебе — два часа! А если бы кто-то из родственников Элизабет захотел бы…

— Расслабься, мучачо. Я позвонил в похоронное бюро и сказал, что их нужно держать подальше от Дьюмы, поскольку мы все слегли с краснухой. Болезнь очень заразная. Я также позвонил Дарио и рассказал про твою дочь. Всё картины на складе галереи, во всяком случае, пока. Я сомневаюсь, что для тебя это вопрос первостепенной важности, но…

— Разумеется, первостепенной. — Я встал, потёр рукой лицо. — Больше Персе никому вреда не причинит.

— Я сожалею, Эдгар, — подал голос Джек. — Примите мои соболезнования. Я понимаю, горю этим не поможешь, но…

— Поможешь, — ответил я, и, возможно, со временем действительно бы помогло. Если бы я продолжал так говорить, если бы старался так думать. Вот этому несчастный случай точно меня научил: единственный способ жить — это жить. Говорить себе: «Я могу это сделать», — даже зная, что не можешь.

Я увидел, что они принесли из «Эль Паласио» мою одежду, но сегодня мне требовались высокие ботинки, которые стояли в стенном шкафу, а не кроссовки, поставленные у изножья кровати. Джек был в высоких ботинках и рубашке с длинным рукавом, то есть оделся правильно.

— Уайрман, ты сваришь кофе? — спросил я.

— А время у нас есть?

— Нам придётся выделить для этого время. Мне нужно кое-что сделать, но прежде всего я должен проснуться. Да и вам, парни, возможно, не помешает взбодриться. Джек, помоги мне с ботинками, ладно?

Уайрман ушёл на кухню. Джек достал из стенного шкафа ботинки, расслабил шнуровку, а когда я всунул в них ноги, зашнуровал.

— Что тебе известно? — спросил я.

— Больше, чем мне хотелось бы знать. Но я ничего не понимаю. Я говорил с этой женщиной — Мэри Айр? — на вашей выставке. Мне она понравилась.

— Мне тоже.

— Уайрман позвонил вашей жене, пока вы спали. Долго она говорить с ним не стала, поэтому он позвонил какому-то парню, с которым познакомился на вашей выставке… мистеру Боузману?

— Расскажи мне.

— Эдгар, вы уверены…

— Рассказывай.

Фрагментарная, бессвязная версия Пэм уже во многом забылась: подробности заслонил образ волос Илзе, плавающих по поверхности переполненной ванны. Возможно, ничего такого и не было, но образ этот, дьявольски яркий, дьявольски чёткий, заслонял собой едва ли не всё остальное.

— Мистер Боузман сказал, что полиция не нашла следов взлома, и они думают, что ваша дочь сама открыла дверь, пусть даже произошло это глубокой ночью…

— Или Мэри нажимала на все кнопки домофона, пока кто-то не впустил её в подъезд. — Моя ампутированная рука зудела. В глубине. Сонно. Даже мечтательно. — Потом она подошла к квартире Илзе и позвонила в дверь. Предположим, назвалась кем-то ещё.

— Эдгар, вы гадаете или…

— Предположим, сказала, что она из певческой группы, именуемой «Колибри», предположим, сказала, что с Карсоном Джонсом произошло несчастье.

— Кто…

— Только она называет его Смайликом, и вот это убеждает мою дочь.

Уайрман вернулся. Как и плавающий в воздухе Эдгар. На-ходящийся-на-земле-Эдгар видел повседневность залитого флоридским солнцем утра на Дьюма-Ки. Парящий-над-головой-Эдгар видел больше. Не всё, но слишком уж многое.

— Что произошло потом, Эдгар? — спросил Уайрман. Очень мягко. — Как по-твоему?

— Предположим, Илзе открывает дверь и, когда она это делает, видит перед собой женщину, которая нацелила на неё пистолет. Откуда-то она знает эту женщину, но в ту ночь она уже пережила страшные мгновения, она дезориентирована, не может понять, где видела её прежде — память отказала. Может, оно и к лучшему. Мэри приказывает Илзе повернуться к ней спиной, а когда Илзе это делает… когда она это делает… — Я опять заплакал.

— Эдгар, не надо. — Джек и сам был на грани слёз. — Это всего лишь догадки.

— Не догадки, — возразил Уайрман. — Пусть говорит.

— Но зачем нам знать…

— Джек… мучачо… мы сами не знаем, что нам нужно знать. Так что пусть говорит.

Я их слышал, но издалека.

— Предположим, Мэри ударила Илзе по затылку, когда та повернулась к ней спиной. — Я вытер слёзы. — Предположим, ударила несколько раз, четыре или пять. В кино тебя бьют один раз, и ты отключаешься. В реальной жизни, подозреваю, этого мало.

— Скорее всего, — пробормотал Уайрман, и, разумеется, мои предположения подтвердились. Череп моей If-So-Girl раздробили в трёх местах последовательными ударами рукоятки пистолета, и Илзе потеряла много крови.

Мэри тащила её по полу до ванной комнаты в конце короткого коридора между спальней и закутком, который служил Илли комнатой для занятий. Кровавый след протянулся через гостиную-кухню (где, вероятно, ещё стоял запах сожжённого рисунка) и коридор. Потом Мэри наполнила ванну водой и утопила мою потерявшую сознание дочь, как котёнка. Покончив с этим, вернулась в гостиную, села на диван и выстрелила себе в рот. Пуля вышла через макушку, выплеснув на стену все идеи об искусстве вместе с немалым количеством волос. Произошло это в четыре утра. Внизу жил мужчина, страдающий бессонницей. Он знал, как звучит пистолетный выстрел, и позвонил в полицию.

— Зачем её было топить? — спросил Уайрман. — Я этого не понимаю.

«Потому что у Персе такая манера», — подумал я.

— Больше мы не будем это обсуждать, — подвёл я итог. — Хорошо?

Он сжал мою оставшуюся руку.

— Хорошо, Эдгар.

«А если мы закончим это дело, может, нам уже и не придётся», — подумал я.

Но я нарисовал мою дочь. В этом я не сомневался. Я нарисовал её на берегу.

Мою мёртвую дочь. Мою утопленную дочь. Нарисовал на песке, чтобы её забрали волны.

«Ты захочешь, но нельзя», — сказала Элизабет.

Ох, Элизабет.

Иногда у нас нет выбора.