Русская семерка - Тополь Эдуард Владимирович - Страница 16

От воспоминания о ее черных жестких сосках он заерзал на месте. Захотелось схватить ее, бросить навзничь, зубами впиться в маленькую детскую грудь, снова услышать ее хриплый, почти звериный стон…

– Я тебя, Альеша, давно смотрела… и твоего рыжего друга, – вдруг, тихо засмеявшись, сказала Улима. – Твой рыжий на меня кричал. Он хотел траву. Банку с мясом давал. А я сухие листья дала. Пошутить хотела. Помнишь?

Она снова хихикнула.

Алексей старался вспомнить, когда он первый раз увидел ее. Но на ум приходила только та сцена, когда Улима одним движением сбросила кофточку и, обнажив на миг спину, надела его майку. Нет, он не помнил, чтобы они с Юркой приходили к ней. Врет, поди! Все врет!

– А я вас еще раньше смотрела. Вы всегда рядом… вместе, – Улима помолчала. – Альеша, а когда ты домой поедешь?

– Надоел? Сейчас отвалю! – грубо бросил Алексей.

– Нет. Домой, в Россию…

– Домой?… – удивился он. Вот уж месяц, как ему и в голову не приходило, что он скоро дембельнется. А куда? Кто его там ждет? Нет у него там дома. И здесь нет. Алексею вдруг сделалось тоскливо. Ее дом стал для него родным. Она и ее хибара. Может, ему на сверхсрочную остаться? Но у нее сын, оказывается! – Не знаю, – сказал он.

– А я знаю. Скоро… – Улима приникла к нему всем телом, но не так, как всегда, – чуть вздрагивая от желания, а расслабленно и жалко.

– Улима, а где твой сын?

– Я не знаю, – она по-прежему прижималась к нему. – Его забрали через полгода.

– Полгода после чего?

– После, как я родил. Сначала Аллах Васю позвал. Потом пришел русский начальник с солдатами и женщина. Агитатор. Не шурави, а мусульман – из Ташкента, на афгани хорошо говорит. Видит, мой сын белый волосы растет, как у Васи. Забрала сын. Говорит: все равно ваши убьют сын за белый волосы. Я сказал: Вася мусульман стал перед смерть, наш ислам принимал. Она сказал: Вася прыдател родина. Сына начальник забрал, агитатор сказал – в Россия интернат пошлет. На самолет. Другой кишлак тоже много детей взяли на самолет. У них нет белый волос – все равно взял для интернат…

Алексей нащупал бутылку водки и сделал несколько глотков. Вот те и раз! Какой-то Вася, украинец, наверно, к афганцам перешел, ислам принял и погиб – ушел к Аллаху, а его сына в Россию отправили… Конечно, Алексей знал, что многих афганских сирот отправляют в СССР, но чтоб отнять у живой матери!

– А этот Вася… – спросил он осторожно. – Сколько тебе тогда лет было?

– Двенадцать. Он тоже пришел менять. Часы на траву. Но я его не хотела. Он бил. Каждый раз бил. Когда приходил. Я не плакал. Он еще бил. А потом перестал бить. Полюбил. А наши пришли из кириза, хотели его резать и меня резать. А он уже афгани умел говорить, я учил. Улима люблю, говорит. Хочу жениться, говорит. Хочу с вами кириз уходить. Хочу – пускай Улима мне сына рожает. Сын в Россию нельзя забрать, ислам буду принимать, не надо меня резать, мусульман буду. Так ушел с ними в кириз. Ислам принимал, потом на русский мина взорвался, Аллах к себе забрал. А сын – интернат самолет забрал. Теперь никто на меня не может жениться, только Васи брат. А у него нет брат, он сказал – отец есть, мать есть, больше никого нет…

Так вот в чем дело! Алексей встал, подошел к стене и, нащупав на полу керосиновую лампу, долго вытался разжечь ее нервно вздрагивающими руками. Поэтому она не боялась принимать его – она уже вдова для них, вдова русского, который принял ислам. Таких историй не прочтешь ни в «Правде», ни в «Красной звезде», и даже по Би-би-си не услышишь! А может, она думает, что и он ради нее примет ислам? Смешно! Но смешно ли? Тот Вася из-за нее с ума сошел. А он, Алексей, разве не сходит?

Наконец, эта чертова лампа зажглась, закоптела, в комнатке стало светло. Отбрасывая длинную ломкую тень, Алексей вернулся в угол, где лежала Улима. Долго смотрел на нее сверху вниз, с удивлением отмечая про себя, что нет в нем никакой ревности к тому Васе, который сначала бил ее и насиловал, а потом полюбил так, что даже дезертировал к духам и принял ислам. Какие красивые у нее глаза – как бархат. И губы. И какая она вся тонкая, хрупкая – а сколько пережила уже, старухам не снилось! Все убиты – отец, мать, братья, Вася, сына забрали. Господи, что мы делаем в этой стране, зачем? Опустившись на колени, Алексей обнял ее за плечи:

– Когда это случилось? Ты помнишь, когда забрали твоего сына?

– Да. Осень был. Ноябрь по-русски.

– Значит, в ноябре 84-го? А как его звали?

– Ахрам, как мой дед. Зачем спрашивал, Альеша?

– А фамилия? Они записали его фамилию?

– Они не спрашивал фамилию. Васин фамилий они сам знал. Батков его фамилий. А зачем тебе?

– Я, Улима, – он крепко сжал ее руками, – найду твоего сына. Клянусь тебе! Найду!

– Нет, Альеша, ты скоро уйдешь. Совсем уйдешь. Я знаю.

– Куда уйду? Что ты придумала? Никуда я не собираюсь уходить. Мне еще полгода до дембеля!

– Нет, ты скоро уйдешь, – упрямо повторила она и снова заплакала.

– Ну, чего ты? Дуреха! Заладила – уйдешь да уйдешь! – Алексей прижал ее голову к своей груди. – Никуда я от тебя не уйду! Клянусь тебе…

Но Улима оказалась права. Через час, когда они лежали обнявшись, прибежал Юрка и, запыхавшись от бега, заорал, что надо срочно возвращаться в часть:

– Быстрей! Тревога! Там все как сбесились! Офицеры построили солдат. Кто пьяный, кто накуренный, а кто, как ты, в самоволке. А комбат кипятком мечет: кого не будет в части через двадцать минут – всех под трибунал!

– А че такое? Че такое? – уже на бегу, по дороге в часть спрашивал Алексей. – Праздник же! Рамазан! Никто не воюет!

– Плевать им на праздник! Из Москвы комиссия прилетела! Орут – почему не воюем!..

И не мог Алексей представить тогда, что действительно больше не увидит ее, Улиму, что их всех, как скот, загонят в БРДМы и начнется наступление. То самое, роковое наступление в долине Логар, во время которого сбежит к моджахедам Юрка Шалыгин, а Алексей без сознания, контуженный и с ранением в спину будет отправлен в госпиталь…

5

Едва подъехав к старинному, лубочно-церковной архитектуры зданию Ярославского вокзала на Комсомольской площади, Джуди увидела, что в их нью-йоркских расчетах произошла ошибка. Массивные резные полукруглые двери центрального входа, возле которых она должна была ждать княгиню, оказались закрыты, а потоки пассажиров входили и выходили из вокзала далеко в стороне – через узкие боковые проходы. В Нью-Йорке Джуди и Таня изучали этот вокзал по фотографиям в путеводителях, и княгиня крестиком отметила место на ступенях перед многолюдным центральным входом, но попробуй теперь стоять тут в полной пустоте, не привлекая к себе ничьего внимания и не выделяясь!

С красной десятирублевки таксист дал сдачу маленькой голубой пятирублевкой, нагло сказал: «Спасибо!» и уехал, хотя на счетчике, Джуди ясно видела, настучало только три рубля двадцать копеек. Но черт его знает – пять рублей это много или мало?

Вышагивая по широкому и пустому заледенелому тротуару перед вокзалом, Джуди видела перед собой огромную площадь, скопление серых такси с черными шашечками-квадратиками на дверях, толпы людей с сумками в руках, штурмующих двери автобусов, короткую очередь к лотку с горячими пирожками, темно-красное здание Казанского вокзала по другую сторону площади, какой-то мост справа, а за ним шпиль высотного дома с трудночитаемой против солнца надписью «Гостиница „ЛЕНИНГРАДСКАЯ“» Вот она, Москва, елки-палки, вот она Москва, увидеть которую Джуди мечтала еще с хай-скул, про которую столько читала у Чехова, Толстого, Пушкина… Было светло и морозно, но дышать – дышать было трудно не из-за мороза, а из-за режущего горло запаха выхлопных газов всех этих такси, машин и автобусов, которые гудели, громко скрипели тормозами и выпускали клубы сизо-черных облачных хвостов из выхлопных труб. Как жаль, что княгиня запретила ей взять с собой фотоаппарат! Купить пирожок или нет? Эти русские едят их, не отходя от лотка, быстро откусывают большие куски, пар идет от их губ – не то пирожки такие горячие, не то это их дыхание на морозе. Но почему у всех такие хмурые, замкнутые, серые лица? В США в газетах каждый день пишут про русскую «гласность» и «перестройку», и Горбачев улыбается с фотографий чуть ли не каждый день, и кажется, что в России теперь сплошной праздник обновления, почти карнавал. Но где все это? Пожилая продавщица с дерюжно-красным лицом, в тулупе, валенках и перчатках с отрезанными концами перчаточных пальцев накалывает пирожки вилкой и подает покупателям без улыбки и без всякой салфетки – попробовала бы она так торговать в Нью-Йорке!