Пощады не будет никому - Воронин Андрей Николаевич - Страница 11

Уши отморозил, нос, пока шел. То ли дело летом, сел себе на велосипед и поехал, Он подал мешок Дорогину и, кряхтя, стал спускаться.

По колено провалился в рыхлый снег и тут же принялся ругаться, словно кто-то, а не он сам был виноват, что снег забился за отвороты сапог.

— Неси, неси в дом, — махнул рукой Пантелеич, показывая на мешок, — молоко замерзнет! Не понимаешь, что ли?

Наконец-то, выбравшись на твердое место, Пантелеич снял овчинную рукавицу и подал Дорогину руку.

— Здорово, Муму!

Сергей качнул головой и крепко пожал протянутую руку.

— Вот ты какой горячий! Небось кровь бурлит? — подмигнул он Дорогину. — Да баб здесь тебе не найти.

Разве что Тамара, но она с доктором.

Воспользовался тем, что лопата осталась без присмотра, Пантелеич взял ее и яростно принялся разгребать снег.

— Иди в дом, так-то лучше, я согреюсь работой. Где замерз, там и отогреваться надо. Хотя погоди… — догнал он Дорогина на тропинке, запустил руку в мешок и вытащил начатую бутылку водки, аккуратно заткнутую бумажной скруткой, приложил стекло к щеке. — Чуть не забыл. Вот, Муму, даже через бутылку греет. Хочешь?

Сергей отрицательно повертел головой и заспешил к дому.

«Вот они, деревенские люди, — думал Сергей, взбираясь на крыльцо и обмахивая туго зашнурованные ботинки веником, освобождая их от снега, — не умеют тихо говорить. Небось Рычагова и Тамару разбудил!» — он бросил взгляд на окно спальни, в котором вспыхнул свет, не верхний, а нижний, свет настольной лампы, стоявшей на тумбочке возле кровати.

Машинально Дорогин посмотрел на часы. Спать Рычагов мог еще с полчаса, в клинике его ждали к десяти. Он освободил мешок, поставив продукты в холодильник.

— Эй, это ты там? — крикнул доктор Рычагов из двери спальни.

Сергей усмехнулся:

«Вот же, до чего рассеянный человек, никак не может привыкнуть, что для других я глухонемой».

— Он же не слышит тебя, — донесся до Дорогина голос Тамары.

— Ах да, все забываю.

— Конечно, он, Муму, кому же еще быть? Слышишь, холодильник открывает, наверное, Пантелеич пришел с продуктами.

— Да уж, того за версту слышно, полчаса с тобой недоспали. Тебе хорошо, Тамара, умеешь засыпать быстро, а вот я если проснулся, то снова заснуть не смогу.

— Иногда я…

— Ты хочешь, давай…

Не желая подслушивать чужие секреты, зная, что Тамара может сболтнуть что-нибудь очень откровенное, пребывая в уверенности, что он и в самом деле глухой, Дорогин заспешил к двери.

— Нет-нет, не надо, — все-таки услышал он голос Тамары, — мы же не одни.

— Да он же ничего не слышит, — деланно рассмеялся Рычагов.

— Я не могу, не хочу, слышишь? Дай мне уснуть еще на полчаса.

— Тебе же все равно не надо ехать.

Дорогин поймал себя на том, что остановился возле двери, ведущей на улицу, и не спешит ее открывать. Затем он шагнул на мороз, резко отрезав от себя звуки закрывшейся дверью.

Пантелеич упорствовал в своем желании расчистить ворота раньше, чем вернется Сергей. Он что было силы разбрасывал снег, работая, как снегоуборочная хорошая машина.

— А, это ты, Муму, вернулся? А я, видишь, времени зря не терял, почти все закончил. Еще немного, и ворота можно будет открыть. Отогрелся.

Муму положил руку Пантелеичу на плечо и взялся за черенок лопаты. Старик дышал тяжело, прерывисто, было видно, что силы у него на исходе. Но Пантелеич еще хорохорился:

— Ладно, Муму, поработай, а я тут немножко дыхание переведу.

Пока Дорогин расчищал снег, старик продолжал говорить:

— Я вот где-то читал, что с бабой в постели мужик тратит столько же сил, как если бы разгружал пульмановский вагон. Так что можно считать, что ты уже с самого утра вдоволь потрахался, а?

Дорогин прятал от Пантелеича лицо, чтобы тот не заметил улыбку. Об отношениях с женщинами Пантелеич рассуждал с видом знатока, посвятившего этому занятию всю свою жизнь.

— Вот ты, Муму, считаешь, наверное, что лучшая баба — это когда она сладкая, как конфетка. А по мне так — нет. Что это за женщина, если один сахар? В ней и горечь должна быть, и кислота, — говоря это, Пантелеич посматривал на бутылку с недопитой водкой.

Наконец звякнул замок, и Муму отвалил одну створку ворот. Пантелеич тут же бросился ему помогать, запихивая бутылку за ремень брюк, хоть в этом и не было надобности, Дорогин легко справился бы и сам.

Но так уж был устроен старик, любил помогать, даже когда его не просили. Оставалось расчистить небольшой участок у самых ворот, который не смог разгрести грейдер.

— Вот и отлично, вот и хорошо, — приговаривал он, отряхивая рукавицы от налипшего снега. — Пошли, — и потопал по еле заметной после вчерашней метели тропинке к сараю, хоть можно было устроиться и дома, места там хватало.

Странное дело, Дорогин чувствовал себя будто бы чем-то обязанным Пантелеичу, не мог ему отказать.

«Какого черта делать мне там?» — недоумевал Сергей, шагая за стариком к сараю.

Они устроились в импровизированной мастерской, где было холодно, на верстаке лежал перевернутый стакан, до половины заполненный льдом.

— Непорядок, — Пантелеич поставил стакан вертикально и вынул из ящика две маленькие стограммовки.

Из-за пазухи достал завернутые в газету бутерброды, порезанные толсто, так, что укусить можно только до боли в челюстях, раскрыв рот.

— Давай, Муму, по маленькой для сугреву.

Дорогин накрыл стакан ладонью и покачал головой.

— У-у…

— С утра не желаешь.

— Угу.

— Ты чего, Муму, мы же не пьянствовать собрались, а согреться, — старик мягко отстранил руку Дорогина и плеснул в стакан на самое дно.

Он не мог себе позволить пить в одиночестве.

— Ты что, Муму, и я же не алкоголик какой-нибудь, чтобы одному пить!

Себя Пантелеич не обделил, налил ровно до краев — так, что еще бы одна капля, и водка полилась бы через край.

— Сто грамм — это не выпивка, так, баловство, — Пантелеич запрокинул голову, открыл рот и не выпил, а сперва влил водку, а затем сглотнул. Зашуршал бумагой, ломая бутерброд. — Вот не могу я на тебя смотреть, Муму, — подобрел лицом Пантелеич, — как ты водку можешь мелкими глотками пить? Ее сразу, залпом глотать надо. Не научили тебя, что ли, мамка с папкой.

Привстав с табуретки, старик качнул рукой ситцевую занавеску на маленьком окне, за которым уже брезжил рассвет, по-гусиному вытянул шею и посмотрел на оживший дом.

— Не спят уже. Снова небось к нему эта, ассистентка, приехала.

Дорогин сделал вид, что не понимает, и вопросительно посмотрел на Пантелеича, мол, что такое он говорит.

Старик задумался, как бы ему изобразить жестами Тамару и сделать это не оскорбительно для женщины.

Тамару он любил чисто по-отцовски, хотя наверняка бы не одобрил, если бы его дочь жила с кем-то без записи в паспорте. Но для городских у Пантелеича существовали собственные мерки, которыми нельзя было мерить деревенских. Лишь один Муму оставался для него загадкой: в чем-то прост, как деревенский, и в чем-то сложен и непонятен, как городские. Работает лихо, а пьет мелкими глотками, хлеб режет тонко…

Наконец он сообразил и сперва указал заскорузлым пальцем на дом, а затем оттопырил двумя руками на груди свитер.

— Да, она там?

Муму кивнул.

— Красивая баба, — вздохнул Пантелеич, — только тонкая какая-то, взяться не за что, — и он немного смутившись, улыбнулся, понимая, что ни по возрасту, ни по своему положению для Тамары не подходит. — Эх, — вздохнул он, — хороший человек Рычагов! Ему бы еще, жену хорошую. Тамара, она, конечно, так, но в то же время и нет, — не сумел прояснить свою мысль старик, затем махнул рукой. — Эх, все равно ты ни хрена не слышишь, да и сказать не можешь. Пойду я, а то еще Геннадий Федорович подумает, будто я за деньгами приходил, — Пантелеич выглянул за дверь и, опасливо косясь на дом, увязая в снегу, подался к забору.

Довольно ловко для своего возраста он перебрался через него, и вскоре его черный силуэт уже замаячил на дороге, расчищенной грейдером.