Из любви к искусству - Воронин Андрей Николаевич - Страница 21

– Двуглавый орел, – сказал Дорогин.

– Ну да?! Врешь ведь, Дорогин.

– Не врет, – сказал Яхонтов. – Так оно и есть. Отличия, конечно, имеются, но в целом… В общем, чтобы заметить разницу, надо приглядеться и вдобавок иметь оба герба перед глазами.

– Па-ардон, – сказала Варвара. – Я, кажется, сегодня слегка.., гм.., невпопад.

– Да уж, – сказал Дорогин.

– Ничего, – успокоил присутствующих Яхонтов. – Так даже веселее. Давненько я красивых девок не спаивал. Так вот, Фаберже получил заказ. Непривычно, конечно, но деньги-то немалые! Да и с императрицей не больно-то поспоришь. Сегодня ты официальный поставщик двора, а завтра пойдешь своими брошками на ярмарке торговать… В общем, сделал он сервиз и представил на высочайшее рассмотрение. И что-то такое у них там вышло, что-то не срослось… Короче говоря, сервиз не одобрили и подарили Негошу что-то другое. А сервиз как-то незаметно пропал. В ту пору из дворца многое вот так пропадало: было и сплыло, и спросить не с кого, потому что здоровье наследника важнее…

– Распутин? – быстро спросил Сергей.

– Поговаривали, что он, но разве теперь узнаешь? За руку его не схватили, так что этот вопрос пока остается открытым. Да так, видно, открытым и останется. Вот, собственно, и все. Да, и еще одно. Басманов, конечно, чайничек свой купил не случайно. Ну сами подумайте: эмигрант, без году неделя в Стамбуле, ни денег, ни жилья, ни перспектив, ни здоровья… И вдруг – на тебе! – покупает чайник. Не кусок хлеба, а медный заварочный чайник. Не из-за герба же он его купил! Тем более что Басманов-то как раз знал, чем черногорский герб отличается от российского. Значит, приходилось ему слышать о сервизе, а может быть, и видеть. Может быть, Басмановы его у Гришки и купили, кто знает? У старого графа знаменитая коллекция была, многие завидовали. Так или иначе, а чайник он опознал сразу и безошибочно. Не удалось его провести старому Шульцу…

– Шульцу?

– Ну да. Орудовал после революции в Москве такой комбинатор, золото под медь маскировал. Замели его в двадцать четвертом году, но расколоть не успели: на второй день помер в камере.

– Убили?

– Да какое убили! От старости он помер, старый сквалыга! Всю жизнь всех за нос водил, и тут вывернулся.

– Надо же, – сказал Дорогин. – Выходит, правду мне рассказывали. А я-то думал, что это просто байка.

– Где это тебе про него рассказывали? – живо заинтересовался Яхонтов.

Дорогин замялся.

– Да так, – сказал он, – в одной компании…

– И долго ты в этой компании сидел? – спросил старик.

– Н-да… – удивленно произнес Сергей. – Да нет, не очень. Но мне хватило. А как вы узнали, если не секрет?

– Не секрет, – ответил Яхонтов. – На ювелира ты не очень похож, а байки про старого Шульца только в двух местах можно услыхать – за столом, где наше старичье про былые времена вспоминает, и еще там, где ты про него слышал.

На веранде неслышно возникла Анна Сергеевна и спросила, подавать ли обед. Дорогин поспешно поднялся и сказал, что им с Варварой пора.

– Нам еще нужно обработать материал, – заявил он, вынимая из внутреннего кармана куртки бумажник. – Журналисты, знаете ли, работают без выходных.

– Так уж и без выходных, – проворчала Варвара. Дорогин немного удивился, поскольку ждал этой реплики, но вовсе не от Варвары, а от Яхонтова.

– Я имею в виду хороших журналистов, – сказал он, – а не тех, которые регулярно напиваются на работе.

– Да ладно тебе, – примирительно пробасил Даниил Андреевич, – особенно-то не строжись. Это я виноват. Не рассчитал маленько.

– А вы не могли бы еще немножечко провиниться? – невинно поинтересовалась Варвара. – Граммов на пятьдесят, не больше.

– Тогда твой.., гм.., твой коллега тебя до дома не довезет, – сказал Яхонтов.

– Давай уж как-нибудь в другой раз. Созвонимся, я жену куда-нибудь отправлю… А?

– Не обращайте на него внимания, пожалуйста, сказала воспитанная Анна Сергеевна.

– Спасибо вам огромное, – поблагодарил хозяев Дорогин, убирая в карман Варварин диктофон. – Даниил Андреевич, у меня к вам просьба. Вы не одолжите нам на время фотографию сервиза? Мы скопируем и сразу же вернем, обещаю.

– Верните обязательно, – сказал Яхонтов, вынимая из папки фотографию. – Сервиз-то сгинул, так что вот эта картонка – единственная о нем память. Две войны, три революции… Вряд ли мы о нем еще когда-нибудь услышим. Хоть чайник нашелся, и то ладно.

– Спасибо, – повторил Муму, бережно принимая фотографию. Он открыл бумажник и вынул оттуда пятьдесят долларов, жалея о том, что нельзя дать больше, не возбудив у Яхонтова подозрений: благотворительности старик явно не признавал и запросто мог обидеться. – Вот, пожалуйста. Это вам.

– Это еще что? – грозно прорычал Даниил Андреевич, глядя на деньги так, словно Дорогин протягивал ему дохлую кошку.

– Процент от авторского гонорара, – невозмутимо солгал Дорогин. – Таков порядок, извините. Не я его придумал, не мне его менять. С нас за это строго спрашивают, так что вы уж не подводите нас с Варварой под монастырь. Да, квитанцию я привезу вместе с фотографией, тогда и распишетесь. Я понимаю, что этого маловато, но, как говорится, чем богаты…

– Впервые в жизни вижу честного журналиста, – проворчал Яхонтов, принимая деньги. – Ну спасибо, коли так. Дрянь ведь, бумажки захватанные, а жить без них как-то не получается.

Дорогин сердечно распрощался с хозяином и его женой, подхватил под локоть довольную всем на свете Варвару, почти волоком протащил ее через сад и со вздохом облегчения усадил в машину. Запустив двигатель, он оглянулся, но на крыльце уже никого не было.

Глава 5

Был субботний вечер. Школьному сторожу Михаилу Ивановичу Струкову оставалось жить меньше двух с половиной суток, но он об этом, конечно же, не знал. Не знал об этом и учитель истории Перельман, тезка Михаила Ивановича, работавший в той же школе, что и страдавший от хронического алкоголизма сторож. Он провел этот вечер точно так же, как и сотни других вечеров, с той лишь незначительной разницей, что сегодня над ним не висела тягостная необходимость вставать назавтра в половине шестого утра и битый час трястись в переполненном транспорте только затем, чтобы убить еще один день своей жизни на вдалбливание в тупые головы современных подростков исторических сведений, которые были этим подросткам абсолютно не нужны.

Завтра воскресенье, а это означало, что сегодняшний вечер принадлежал ему безраздельно. Невелико сокровище, конечно, но для человека, который шесть дней в неделю занимается нелюбимым делом, даже один абсолютно свободный вечер – это уже что-то.

По субботам во второй смене у Михаила Александровича Перельмана было всего три урока, поставленных к тому же подряд, один за другим – с первого по третий. Благодарить за это следовало Ольгу Дмитриевну Валдаеву, которая составляла расписание, но Перельман не собирался рассыпаться перед ней в любезностях. Валдаева просто делала все от нее зависящее для того, чтобы сохранить в школе сравнительно молодого грамотного специалиста, да к тому же мужчину. Мужчины-учителя – вымирающий вид, их нужно беречь, о них нужно заботиться, с них нужно сдувать пылинки. Кроме того, Перельман подозревал, что завуч Валдаева имеет на него и другие виды. Кого бы она из себя ни строила, она в первую очередь была женщиной, а всем женщинам, по твердому убеждению Перельмана, свойственно хотеть замуж. Это как у Козьмы Пруткова: «Все девицы вообще подобны пешкам: каждая мечтает, но не каждой удается пройти в дамки».

И кем бы ни воображал себя учитель истории Перельман, он прекрасно понимал, что одной ногой уже стоит на выжженной южным солнцем священной земле Израиля. Мать и сестра уехали больше года назад и с тех пор не оставляли его в покое, непрерывно бомбардируя слезными письмами и телефонными звонками: приезжай, Миша, как ты там без нас, как мы здесь без тебя? Когда они уезжали, он был тверд. «Мой дом здесь, – сказал он, – а там меня никто не ждет. Я там ни разу не был, зачем же говорить, что там моя родина? И потом, что я, по-вашему, буду там делать? Строить дороги? Так я не умею строить дороги. В конце концов, я не хочу ничего строить, я учитель! И я очень сомневаюсь, что там мне удастся найти местечко преподавателя истории России.»