Игра без правил - Воронин Андрей Николаевич - Страница 20

– Деретесь вы насмерть, – заметил Ставров. – Любите это дело?

– Просто это моя работа, – ответил Французов, пожав плечами. – Работа, а не спорт. Любит ли дорожный рабочий укладывать асфальт?

– Да, – согласился Ставров, – это вопрос. Но выто для себя его решили?

– Представьте, нет, – ответил Юрий, вставая. Он испытывал сильнейшее разочарование: след, по которому он ринулся очертя голову, оказался ложным и завел его в тупик. – Что ж, как и обещал, извиняюсь. Похоже, я действительно обознался. Мне очень жаль. Я тут у вас намусорил…

– Пустое, – махнул рукой Ставров. – Скажите лучше, что это за катавасия с пистолетом?

– Это пистолет одного из ваших охранников, – объяснил Юрий. – Охранник ударился головой и потерял сознание, а я вынул из пистолета патроны и высыпал их в мусорную корзину. Те двое об этом не знали, а проверить, видимо, не догадались.

– Я примерно так и понял, – тоже поднимаясь из-за стола, сказал Алексей Иванович. – Давайте-ка я вас провожу. Хватит с меня на сегодня ударившихся головой охранников.

Глава 7

Федор Погодин получил в свое время пусть не регулярное, но вполне правильное воспитание. Отец его подолгу пропадал в командировках и однажды пропал совсем, да так основательно, что посланный ему вдогонку исполнительный лист так его и не нашел. Ни Федор, ни его мать так никогда и не узнали, жив Андрей Иванович Погодин или уже отдал Богу свою непутевую душу, да, честно говоря, и не стремились узнать.

Оставшись одна, Вера Погодина очень быстро поняла, что на учительскую зарплату ей сына не поднять, и после недолгих колебаний сменила строгое темно-синее платье на брезентовую робу обрубщицы литейного цеха на заводе имени Кирова. Работа обрубщицы заключалась в том, чтобы с помощью отбойного молотка отбивать с поступающих из литейки отливок наплывы чугуна. Огромный цех, вдоль и поперек исчерченный собранными из роликовых катков настилами, по которым двигались тяжелые чугунные детали, с утра до поздней ночи был наполнен сверлящим мозг оглушительным грохотом множества пневматических отбойных молотков. От этого грохота не спасали никакие беруши, а мельчайшие частицы черного железа, которыми был наполнен воздух, проникали сквозь любой респиратор Пыли было так много, что поминутно приходилось протирать защитные очки. Это была адская работа, но за нее прилично платили.

С деньгами стало посвободнее, но вот сын оказался совершенно предоставленным самому себе, так же, впрочем, как и большинство его сверстников: после смены в обрубке матери не хватало сил даже на то, чтобы расписаться в его школьном дневнике. Федора такое положение вещей вполне устраивало. Так же как и все его одногодки, он полагал, что чем меньше родительского внимания будет обращено на его персону, тем лучше.

Слабые попытки матери поддерживать видимость нормальной семьи при помощи походов в кино или просто в парк по выходным он сначала вежливо терпел, а позже, почти догнав мать ростом, стал попросту пресекать, не особенно при этом церемонясь.

Веры Погодиной хватило на два с половиной года.

Когда Федору исполнилось четырнадцать, она вынуждена была уйти на пенсию по инвалидности: ее слабые от рождения легкие окончательно сдали, и тогда Федор впервые услышал слово "саркома", ассоциировавшееся у него со зловещей ядовитой сороконожкой величиной с руку. Тогда же он в полной мере ощутил, что такое нищета. Материной пенсии едва-едва хватало на скудную еду, а сын рос и мог в один присест умять все, что было наготовлено на три дня вперед.

Вера Погодина устроилась уборщицей в школу, где когда-то учила детей правильно расставлять запятые, но это была капля в море.

Несмотря на это, воровать Федор Погодин не пошел.

Был он для этого дела трусоват и неловок, так что шпана, в окружении которой прошли лучшие годы его жизни, не торопилась вовлекать его в свои рискованные мероприятия, направленные на стяжание имущества и денег честных граждан. По их мнению, которое было не столь уж далеко от истины, этот придурок мог засыпаться, даже стоя на стреме.

Через год он бросил школу и устроился учеником токаря все на тот же Кировский, где и промыкался, то возобновляя обучение в вечерней школе, то снова бросая его, до самого призыва в армию. Служба в железнодорожных войсках прошла как дурной сон, и после демобилизации, поддавшись на уговоры приятеля, Федор завербовался палубным матросом в траловый флот. Там хорошо платили, а деньги, как давным-давно понял Федор Погодин, решали все.

Армия с ее дедовщиной и ночными выходами на работу оказалась в сравнении с траловым флотом детской игрой. Попав на борт большого рыболовецкого траулера "Арзамас", только что пришедшего из капитального ремонта, Федор был поражен царившими там чистотой и порядком. Раньше он считал россказни о флотской дисциплине пустой болтовней. Старпом показал ему каюту, и утомленный дорогой Погодин, забравшись на верхнюю койку, немедленно уснул.

Разбудил его дикий, совершенно нечеловеческий рев, в котором только с огромным трудом можно было разобрать угрозы в адрес чьей-то матери и прочие столь же эмоциональные выражения. Испуганно открыв глаза, Федор увидел лицо, подобные которому ему довелось увидеть только много лет спустя, когда он смотрел по видео фильмы ужасов. Лицо это было сплошь залито кровью – и свежей, и полусвернувшейся, медленно сползавшей вдоль крыльев разбитого в лепешку носа черными слизистыми комками. Левый глаз вытек и висел на щеке, держась на каких-то нитках, половины зубов не хватало, и вместо них из щели разбитого рта торчали острые окровавленные осколки. В окровавленной правой руке человек держал огромный кухонный тесак, которым пытался дотянуться до забившегося в угол Погодина.

– Убью паскуду, – рычал незнакомец, – в капусту покрошу, хер на пятаки порежу!

Сначала Федор решил, что все еще спит и видит кошмар, но, когда холодное лезвие задело его ладонь, оставив на ней белую, быстро наполнившуюся кровью бороздку, он понял, что его жизни угрожает вполне реальная опасность. По-прежнему ничего не понимая, очумевший спросонья, он подтянул к себе обе ноги и, резко выпрямив их, лягнул это страшное лицо. Босые ступни с чавкающим звуком ударили в горячее, скользкое и липкое, и человек, не переставая реветь быком, отлетел к противоположной стене. Федор чувствовал, что его подошвы запачканы чужой кровью. Подумав о том, что по одной из них, помимо крови, наверняка размазан человеческий глаз, он с трудом подавил рвотный спазм. Отброшенное им чудовище начало подниматься, царапая стену ножом, но тут в коридоре затопало множество ног, раздались возбужденные крики и какой-то грохот.

– Где этот мудак?! – во всю глотку проорал кто-то, перекрывая стоявший в коридоре гвалт. – На куски разорву пидорюгу!

Решив, что речь идет о нем, Федор оцепенел, прощаясь с жизнью. Бежать было некуда, а о том, чтобы в одиночку отбиться от этой озверевшей толпы, не могло быть и речи. Ему представлялось, что судно каким-то образом захватили пираты. Что это за пираты и откуда они взялись в Архангельском порту, он в этот момент как-то не думал. Дверь каюты с треском распахнулась и, сорвавшись с петель, обрушилась на пол. В каюту ворвалась ревущая, остро воняющая потом, водкой и еще бог знает чем толпа. Человек, пытавшийся зарезать Федора, заревел совсем уже дико и рубанул переднего из вошедших своим чудовищным тесаком. Тот увернулся, нырнув под удар, и обрушил пудовый татуированный кулак на кровавую маску, сквозь которую на него глядел налитой кровью, бешеный, совершенно бессмысленный единственный глаз. Человека с ножом повалили и, не переставая избивать, поволокли прочь из каюты. Выглянув в забрызганный кровью коридор с разбитыми плафонами и разнесенными в щепки дверями кают, Федор успел увидеть, как одноглазого за ноги волокут вверх по трапу на палубу, продолжая размеренно молотить чем попало.

Его голова колотилась о железные ступеньки, оставляя на белой, еще не успевшей стереться краске широкий кровавый след. Чуть позже Погодин понял, что никакого нападения на корабль не было – просто команда вернулась с берега.