Пожиратели звезд - Ромен Гари - Страница 55

Старая история – то же было с Батистой и Трухильо. Гитлера постиг под занавес полный крах потому, что он был недостаточно плох; вообразил себя Хозяином, забыв о том, что он – всего лишь слуга. Ему следовало поставить к стенке родную мать.

Альмайо возлагал большие надежды на то, что поступок этот принесет свои результаты.

Если для того, чтобы ситуация стабилизировалась, чтобы вернуть уважение и доверие Того, Кто способен в этом мире что угодно уладить, этого недостаточно, – значит, нет больше на свете справедливости. Довольный, он оглядел своих приятелей. «Теневой кабинет» в полном составе сидел на месте, но выглядел далеко не блестяще; судя по потерянному выражению на лице Диаса и нервозности Радецки, в этом лучшем из миров отнюдь не все было к лучшему.

Они слушали радио, включенное на полную громкость; радиостанция все еще была под контролем правительственных сил. Ни слова о боях, о восстании, о том, что происходит сейчас на улицах столицы. Лишь новости из различных районов страны, реклама; и хотя голос диктора иногда дрожал, то и дело срывался, Альмайо счел, что все идет как полагается – ведь в иностранных государствах, которые ловят сейчас трансляцию отсюда, решат, должно быть, что режим еще не рухнул. Но едва он успел прослушать сводку новостей о хорошем урожае бананов на побережье, как голос диктора внезапно прервался на полуслове, воцарилась тишина, потом раздался треск автоматной очереди и – почти тотчас – юный, страстный, дрожащий от волнения голос – принадлежащий явно какому-то студенту – зазвучал, наполняя собой комнату:

– Смерть преступнику и тирану Альмайо! Продажное, запятнавшее себя кровью правительство подлого диктатора свергнуто силами народной революции. Да здравствует Освободитель, да здравствует Рафаэль Гомес!

Попугаи подняли оглушительный крик. Обезьяна, повизгивая, скакала по всей комнате, разбрасывая бумаги с письменного стола. Диас рухнул в кресло, носовым платком стирая пот со лба. Радецки, лишь па какое-то мгновение побледнев, теперь с любопытством смотрел на Хосе. Альмайо взял очередную сигару и закурил. Барон с царственным величием парил над всем происходящим – было очевидно, что эти мелкие житейские передряги абсолютно не интересовали его. Он сидел очень прямо и совершенно неподвижно, и, как всегда, его надутые щеки, казалось, с трудом сдерживали то ли полную презрения отрыжку, то ли приступ смеха;

Альмайо хоть и подозревал, что он – не что иное, как очередной фокусник, воспользовавшийся любовью диктатора к цирку, был тем не менее вынужден признать, что этот сукин сын отлично справляется с номером – достоинство и полное безразличие ко всему до самого конца. Может, конечно, тот был попросту пьян. Но тем не менее он испытал нечто вроде душевной признательности к этому негодяю. Смотреть на него – и в самом деле одно удовольствие: ни на кого не похож – вид совершенно нечеловеческий. Казалось, он явился в этот мир откуда-то издалека, совсем из другого места, здесь он лишь проездом и уверен, что ничего с ним не может случиться. Альмайо с восхищением долго и серьезно рассматривал его, и Радецки, заметив на лице и в глазах кужона знакомое, грустное и наивное, совсем детское выражение какой-то суеверной ностальгии, был внезапно потрясен до глубины души.

Все вокруг него рушится, а он, приоткрыв рот, стоит и, восхищенно улыбаясь, с глубоким уважением в глазах неотрывно смотрит на Барона; на его лице Радецки прочел самую древнюю, никогда не угасающую индейскую мечту – так смотрят они на маски и фетиши своих колдунов, на вылепленные из глины, обожженные в печи, расписанные желтой, сиреневой и зеленой краской фигурки taklґa, которые торжественной процессией относят потом в церковь и ставят к подножию распятия, выражая – поди тут что разбери – не то почтение ко Всевышнему, не то глубочайшее презрение. Потом Альмайо наконец оторвал свой взгляд от Барона.

– Ну вот, порядок, – простодушно сказал он.

Подошел к письменному столу, открыл ящичек с кубинскими сигарами и стал рассовывать их по карманам.

– А что авиация? – спросил Радецки.

Альмайо пожал плечами.

И тут они услышали нарастающий рев реактивных двигателей. Диас, мгновенно просияв, бросился к окну, а Альмайо опять повернулся к Барону, бесстрастно замершему в непоколебимом величии, и на лице его появилось выражение, которого Радецки никогда уже не забыть.

Выражение признательности.

Все случилось так внезапно, что они едва успели осознать происходящее.

Раздался свист одной бомбы, другой, потом – взрыв, от которого посыпались стекла, а сами они оказались вдруг на полу – лежали, распластавшись, среди опрокинутой мебели на покрытых осколками стекол мраморных плитах; обезумевшая обезьяна скакала по их спинам, вцеплялась им в волосы и бросалась на стены; попугаи пронзительно кричали.

Авиация перешла на сторону Рафаэля Гомеса и бомбила Дворец.

Лишь Барон все так же бесстрастно восседал в своем кресле – только чуть приподнял брови, да на лице появилась легкая тень отвращения.

– Как же это? – спросил Альмайо. – Как же это называется?

– Пора сматываться, – пробормотал Диас. – Сейчас нас всех перебьют как крыс.

– Как же это называют? Священное право… чего-то там – этот вечный фокус с посольствами. У меня еще столько неприятностей из-за этого было.

– Священное право убежища, – подсказал Радецки.

– Точно, – произнес Альмайо, поднимаясь.

Вытащил пару осколков стекла из волос.

– Всякий раз, когда один из моих врагов прятался в каком-нибудь посольстве, они захлопывали дверь у меня перед носом. Священное право убежища… Вечно они мне его в нос тыкали. Таков обычай. Для того и существуют посольства в Южной Америке. Теперь наша очередь.

– Нам ни за что туда не добраться, – сквозь зубы пробормотал Диас.

– Можно попробовать. Право убежища – святое право.

– На трупы оно не распространяется, – буркнул Диас.

Он плакал.

– Один шанс из десяти, – произнес Радецки.

– А большего и не надо – был бы шанс, – сказал Альмайо.

Он оглядел комнату, раздумывая над тем, что бы прихватить с собой, потом вспомнил об индеанке. Пошел за ней в свои апартаменты. Конечно, прежде чем удастся получить охранное свидетельство, им долгие недели придется провести в посольстве, а у него не было ни малейшего желания сидеть при этом на диете. Он нашел ее в спальне. Она хмуро поглядывала на разбитые окна, но рассудка, похоже, не утратила. Нацепила на себя – одно на другое – три американских платья, с которыми ей не хотелось расставаться, а в руках зажала две пары туфель и горсть дешевых украшений. Он поманил ее, она с сожалением взглянула на висящие в распахнутых шкафах платья, которых не могла взять с собой, и последовала за ним. Они выбежали через служебный вход, взяв с собой двух стоявших при нем охранников, быстро забрались в какой-то грузовичок. Едва машина тронулась с места, как они увидели самолеты – на бреющем полете они опять атаковали резиденцию. Два полицейских «мерседеса», битком набитые студентами, под вой сирен пронеслись мимо них на бешеной скорости, потом замедлили ход, с трудом развернулись на узкой улочке и бросились в погоню за ними. На проспектах еще гремели последние бои, а в переулках было пустынно, лишь небольшие группы вооруженных студентов стояли на перекрестках, чтобы воспрепятствовать бегству тирана. Машину вел Радецки, изо всех сил стараясь не врезаться в какую-нибудь стену. Когда грузовичок на полной скорости устремлялся на очередную группу студентов, молодежь бросалась врассыпную, теряя при этом драгоценное время – стрелять начинали лишь через несколько секунд. Таким образом им удалось добраться до уругвайского посольства, расположенного ближе всего ко Дворцу; в тот самый миг, когда двери за ними закрылись, подъехали «мерседесы», из них выскочили студенты, бросились вперед, потом, проклиная все на свете, остановились перед оградой посольства и медленно опустили автоматы.

Глава XVII

Они стояли посреди вестибюля и ждали, открывший им двери дворецкий в белой куртке не сводил с них ошеломленного взгляда, а Хосе через глазок следил за передвижением сил повстанцев снаружи. За садовой решеткой на противоположной стороне улицы уже стоял пулемет в боевой позиции. Беспрестанно подъезжали грузовики с солдатами. Сирены полицейских машин выли не переставая. Он обернулся – в зубах сигара, вид очень довольный.