Штурмовики идут на цель - Гареев Муса Гайсинович - Страница 8

Неожиданно сталкиваюсь со стариком-сторожем. Он и здесь со своей неразлучной трехлинейкой, в съехавшем набок потрепанном треухе. Глядит на меня маленькими ласковыми глазами и не знает, что сказать. Наконец вспоминает о кисете, торопливо лезет в карман и предлагает закурить. Но я, к сожалению, не курю.

Вечером в лагере только и разговоров было как о полетах. Хвастались, естественно, здорово. Только мне почему-то не хотелось говорить. Я забрался в свою палатку, разделся и лег в постель. И едва успел закрыть глаза, как опять «оказался» в самолете.

Первый полет!..

За долгую летную жизнь было всякое: и первый боевой вылет, и первый сбитый самолет противника, и страшные, непередаваемые мгновения в горящей машине, но ничто не смогло вытеснить из памяти первый мой полет. Он остался во мне навсегда до мельчайших подробностей. Как первое ощущение высоты. Как первое прикосновение к небу. Как вечная, прекрасная мечта джигита об оседланном коне…

Глава четвертая

«Если завтра война»

Солнце медленно опускалось за горизонт: еще один горячий день подходил к концу, аэродром постепенно затихал…

Поставив самолеты в ангары, мы построились и, довольные своими успехами, запели песню. Никто нас пока не учил строю и строевому шагу, но шли мы ровно, широко отмахивая руками.

И далеко-далеко над лугами и лесами звенели слова нашей песни:

Нам хотелось, чтобы нас слышала вся земля, и мы не жалели глоток. Я до сих пор люблю эту звонкую, героическую песню. В последние годы ее почему-то не поют, а зря. Ведь действительно — «от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней».

И не только «до британских»!

Наша славная Советская Армия сегодня — сильнейшая армия в мире!..

С песней мы пришли в лагерь, остановились у столовой. Быстро поужинав, я побежал в свою палатку. Там под подушкой меня дожидается интересная книжка про летчиков. Пока не совсем стемнело, хочу немного почитать.

В палатке я застал моего веселого соседа по койке. Но сегодня ему было не до шуток. Привалившись боком к железной спинке кровати, он неторопливо пощипывал струны гитары и, глядя в брезентовый потолок палатки, что-то тихо пел. Я прислушался:

Песня украинская — тихая, задумчивая. И пел ее парень с таким чувством, с такой болью, что, распаленный сумасшедшим днем, а потом громкой красноармейской песней и лихой маршировкой, я вдруг как-то сник и, боясь помещать ему, робко прошел к своей койке.

И тут я вспомнил, что у моего дружка недавно случилась неприятность. Такая неприятность, что хуже некуда. За недисциплинированность в воздухе инструктор Петров отстранил его от полетов. Не навсегда, но отстранил. «Посиди-ка, — говорит, — пока на земле. Может, остынешь». А за что, спрашивается? Только за то, что атаковал в воздухе какого-то растяпу! Тот, правда, чуть не свалился на землю, но ведь все обошлось…

Жалко мне парня, очень жалко. Из таких, говорят, выходят настоящие орлы.

— Сходил бы поужинал, — советую я ему, — наши уже кончают.

— Не хочется что-то… А вернее — не заработал. Парень закуривает и ложится на койку.

— Тебе хорошо, ты летаешь, а тут загорай…

— Сам виноват!

— Сам. Не отказываюсь. Но от этого не легче.

— Пошел бы к Петрову. Он мужик что надо.

— Не могу.

— Гордость, значит?

— Может, гордость, а может, глупое упрямство. Осел, одним словом!

— Ну, ты это уж чересчур!

— И все-таки я летать буду. Буду!..

С улицы донеслись возбужденные голоса товарищей. Они уже поужинали и, видно, сейчас ввалятся к нам. К этому мы привыкли, и они, должно быть, тоже. А вот и они!

Вскоре в нашей маленькой палатке стало тесно. Шутки и смех сотрясают тонкий брезент. Опять звучит гитара, и наши «штатные» запевалы лихо подхватывают:

Припев подхватывают все. Вместе со всеми пою и я:

А в воздухе действительно пахло порохом. Тучи сгущались. Ведь это была осень 1940 года, когда войска фашистской Германии свободно разгуливали уже почти по всей Европе, в том числе по таким странам, как Чехословакия, Австрия, Польша, Норвегия, Дания, Бельгия, Голландия, Франция… Да, да, и Франция! Ведь еще 14 июня гитлеровские войска вступили в Париж!

В эти тревожные месяцы я много думал о цели жизни, о своем месте в ней. Хорошо, что я поступил в аэроклуб и уже почти освоил летное дело! Придет час — и Родине потребуются мои знания, моя смелость, мои крылья. Но что делать сейчас? Что выбрать; самолет или паровоз, небо или стальные рельсы? Конечно, самолет, небо! Но как быть с техникумом? Бросить?

Об этом я думал все чаще и чаще. Вот и сейчас, товарищи поют, а я думаю. Что мне делать? Как быть?..

Сигнал отбоя заставляет всех подняться. Ребята неохотно покидают нашу палатку и уносят с собой песню:

…Пройдет совсем немного времени, и многие из нас увидят войну совсем другой: без барабанщиков, без музыкантов, без легких побед «малой кровью»…

И вот наступил день окончания аэроклуба!

К этому времени мы уже неплохо освоили взлет и посадку, виражи, мертвую петлю и другие фигуры сложного пилотажа, каждый по-настоящему полюбил авиацию.

Окончание аэроклуба было для многих из нас не только праздником, но и важным этапом в жизни. Надо решить — авиация или техникумы, вузы, училища, где мы готовились к другой интересной и нужной профессии. Что выбрать? Чему посвятить себя до конца?

Мы хорошо помнили слова Николая Островского о смысле жизни: «Жизнь человеку дается только один раз. И нужно прожить ее так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы…»

Да, мы помнили их и поэтому, прежде чем избрать направление в жизнь, думали.

А впрочем, может, это мне лишь кажется теперь? Может, не всем было так трудно ответить на вопрос? Для меня этот выбор, помнится, был нелегким. С одной стороны, я окончил уже два курса техникума, и будущая специальность мне нравилась. С другой, я боялся, что родители не поймут меня, а обижать их, поступая так, как я хочу, без их согласия, мне не хотелось. И все-таки в душе я давно был уже летчиком.

Мое удрученное настроение заметил и инструктор Петров.

— У всех нынче праздник, один ты, Гареев, невеселый, — заметил он. — Или в техникум возвращаться не хочется: разбаловали мы тут вас…