Ведьма - Стругацкие Аркадий и Борис - Страница 3

Пока продолжается эта речь, изображение отодвигается, и мы видим, что оно проецируется на экране великолепного телевизионного комбайна, встроенного между двумя блоками книжных полок. Объектив медленно движется по кругу, обозревая кабинет современного преуспевающего ученого. Плотные ряды книг на разных языках. Камин с грудой раскаленных углей. На полке камина — массивный белый череп, по сторонам его возвышаются два семисвечных подсвечника с горящими свечами. Французское окно от пола до потолка (за окном непроглядная темнота). Огромный стол, на столе — телефон с клавишным набором, несколько журналов, роскошный бювар. На стене хорошая копия «Ржи» Ивана Шишкина в нетолстой лакированной раме.

Посередине кабинета, расположившись в креслах, смотрят и слушают четверо: двое мужчин в вечерних костюмах (один из них тот, кто выступает по телевидению), красивая полная дама лет тридцати в вечернем туалете и худощавый большеглазый мальчик в матроске и коротких штанишках.

— Благодарю за внимание, — произносит мужчина на телеэкране и исчезает.

На его месте возникает миловидная дикторша.

— Мы передавали, — мягким вкрадчивым голосом говорит она, — выступление доктора философии, члена Национальной академии наук профессора Максима Акромиса на церемонии вручения ему международной премии Инкварта за монографию «Танатос как цель психобиоза». А сейчас...

Философ Максим Акромис щелкает дистанционным переключателем, и экран телевизора гаснет.

— Вот и всё, — говорит Максим.

— Ты был великолепен, Максик, — произносит дама.

Максим, перегнувшись через подлокотник, целует ей руку.

— Спасибо, Лиза.

Мальчик спрыгивает с кресла, подбегает к Максиму и тормошит его за колено.

— А что было потом, папа? Что было дальше?

— А дальше, сынок, был банкет. Много тостов, много вина, много невкусной еды. И этот швед Стремберг так набрался, что начал гоняться за официантками...

— Максим! — укоризненно произносит Лиза. — При ребенке...

Мальчик заливисто хохочет.

— И он их догнал?

Максим поворачивается ко второму мужчине.

— А ты что скажешь, Эрнст?

Тот пожимает плечами.

— Философия — это не по моей части. А впрочем, выглядел ты внушительно. Приступов у тебя там не было?

— Прагматик несчастный, — ворчит Максим. — Не было приступов, не было...

— Папа, он их догнал? — пристает мальчик.

— Петер! — сердито говорит Лиза. — Не болтай глупостей!

— Это не глупости... Папа! Догнал он их?

— Петер, сейчас же спать!

— Догнал, догнал, — говорит Максим. — Иди спать, сынок. Уже поздно.

— Ты завтра доскажешь?

— Непременно. Спокойной ночи.

Петер целует отца в висок, кланяется Эрнсту.

— До свидания.

— Спи спокойно, Петер, — серьезно и как-то печально отзывается Эрнст.

Лиза, придерживая Петера за плечи, выводит его из кабинета. На пороге она ослепительно улыбается мужчинам.

— Я вас оставлю, но не прощаюсь...

— Ступай, ступай... — благодушно говорит Максим.

Дверь за нею закрывается.

— Выпьем? — спрашивает Максим.

— Давай, — без энтузиазма отзывается Эрнст.

— Ты что будешь?

— А, все равно... Водки дай, что ли... с лимоном...

Максим тяжело поднимается, идет к бару возле телекомбайна. Разливая водку по стаканам, произносит через плечо:

— Что-то ты сегодня мрачный. Что-нибудь случилось?

Эрнст молчит. Максим передает ему стакан и валится в кресло.

— Вот так-то, дружище...

Эрнст поднимает стакан.

— За твои пятьдесят лет, — говорит он. — За твое лауреатство. Гамбэй!

— Гамбэй.

Они отхлебывают из стаканов, молча глядя на затухающие угли в камине.

— Да, кстати, — говорит Максим. — А как там мои анализы? Готовы?

— Готовы, — отвечает Эрнст.

Они опять молчат. Максим искоса поглядывает на Эрнста.

— Видишь ли, в чем дело... — произносит Эрнст, глядя в камин. — Я, конечно, в философии не очень... Но это хорошо, что я твое выступление выслушал. Возможно, с такими взглядами тебе будет легче...

Лицо Максима каменеет. Он смотрит, не отрываясь, на Эрнста. Тот, наконец, поднимает на него глаза.

— У тебя рак. Печень. И метастазы в легких.

Пауза.

— Короче говоря, Максим, жить тебе осталось от силы месяца два-три, — говорит Эрнст и залпом допивает свой стакан.

— Так, — произносит Максим и тоже залпом допивает свою порцию. — Так, значит...

Он берет стакан из руки Эрнста, идет к бару и наполняет оба стакана. Говорит, не оборачиваясь:

— Это будет мучительно?

— Да. Это будет очень неприятно.

Максим возвращается, вручает Эрнсту стакан.

— А ты не мог бы дать мне что-нибудь... или укол... чтобы не мучиться?

— Нет. Я католик, ты знаешь. Отнять жизнь волен один лишь Бог...

— Понятно.

Пауза.

— Это точно? — спрашивает Максим.

— Рак? Или сроки?

— Да.

— Точно. Сам все проверял. Дважды.

Пауза. Эрнст встает, ставит стакан на стол.

— Утешать не умею...

— Не нуждаюсь, — резко прерывает Максим.

— Постараюсь облегчить, как могу...

— Спасибо.

Эрнст уходит, не прощаясь, плотно и тихо прикрывает за собой дверь. Максим долго сидит неподвижно, уставившись в пространство, сжимая в руке стакан.

Входит Лиза. Оглядывается.

— А где Эрнст?

— Он... Его вызвали. — Максим прокашливается. — Из больницы. Позвонили и вызвали. Что-то срочное... Ты иди, Лиза. Я немного подумаю.

Улица. Поздний вечер. Большими хлопьями валит снег и тут же тает на заслякощенной мостовой. Мутно светят редкие фонари.

Через улицу переходит, горбясь под падающим снегом, огромный тучный молодчик — то ли битник, то ли хиппи, одном словом, забулдыга в распахнутой дубленке с поднятым воротником поверх потрепанного джинсового костюма. Длинные всклокоченные волосы, всклокоченная борода, на носу косо сидят очки в мощной роговой оправе.

Перейдя улицу, забулдыга втискивается в телефонную будку и принимается шарить по карманам в поисках медяка. За стеклами будки валит снег, а по стеклам стекают, тускло светясь от близкого фонаря, тяжелые капли.