Повесть о вере и суете - Джин Нодар - Страница 19

Роден перестал жевать оливки, заметил, что следующая колонка будет только через пятнадцать миль и посоветовал развернуться к пропущенной.

Я ответил, что бензина, надеюсь, хватит — и наконец-то случилось то, чего вопреки надежде я желал!

Я позвонил в Трипл-Эй, объяснил, что застрял на шоссе с пустым бензобаком, попросил Родена запастись терпением и извинился.

Он по-прежнему извинил и вернулся к оливкам. Когда оливков осталось полдюжины, у меня возникло предчувствие, что, как только они выйдут и Родену станет нечего делать, — начнётся драма. Так и случилось.

Проглотив последние оливки, Роден вытирает губы и произносит вслух мысль, которая промелькнула в моей голове: остаётся только слушать музыку!

Я соглашаюсь и лезу в бардачок за единственной кассетой. Я бы хотел зурну, сообщает он. При этом я не удивляюсь, как если бы действие происходило в Грозном, и отвечаю: да, здесь как раз зурна!

Потом мы оба замолкаем, и в «Бьюике» разворачивается музыкальная вязь, которая не умещается в салоне и крадётся наружу, где её раздирает в клочья поток бешеных машин. Извините, говорит Роден, не могли бы вы закрыть окно, а то от звуков ничего не останется, хотя с открытым окном лучше, потому что у меня астма.

Потом он не изрекает ни слова, поскольку всё вокруг забито теснящимися в кабине музыкальными узорами — так плотно, что в машине едва хватает места для выдоха. Потом кассета заканчивается, но проходит время, пока все звуки — как тяжёлое вино сквозь воронку — процеживаются из ушей в наши захмелевшие головы. Потом проходит ещё какое-то время, пока музыка растекается по всему организму, разгружая голову ровно настолько, — и не больше, — сколько достаточно, чтобы всё последующее стало восприниматься как жизнь. Как сиюминутно творимое и как повторение прошлого. Что я объяснил тогда просто: люди чувствуют и мыслят одинаково.

Как только звуки в салоне рассосались, Роден высказывает вслух наблюдение, которое мгновением раньше возникло у меня: у нас, оказывается, сходные имена.

Потом — что он прилетел из России, и был также в Грозном, где восемь стариков рассказали ему о девятом, который умер от астмы и играл на зурне так, как не умеет никто. И что у него, у Родена, в чемодане лежит такая же кассета с такою же музыкой.

А потом — что зурна, на которой старик играл эту музыку, находится в Вашингтоне. И он хотел бы её купить, но в Вашингтон не поедет, ибо брезгует им настолько, что управление столичной штаб-квартиры своей юридической фирмы вверил близнецу и переехал в Вэстчэстер к любовнику — известному специалисту по кавказскому фольклору.

Около года назад с Роденом случилась драма. Сопровождая фольклориста в поездке по Чечне, он к нему охладел из-за внезапной страсти к усатому государственному деятелю с возбуждающим именем Тельман, у которого Роден, невзирая на астму, только что гостил в высокогорном предместье Грозного.

Я возмутился: Как можно завязывать интимные отношения с правительственным работником?!

Роден возразил, что Тельман прежде всего баснописец, обладающий широким видением мира.

— Широким?! — испугался я. — Не может быть!

Как же не может, возмутился теперь Роден, если Тельман, ни на грамм не будучи евреем, позавчера вынес постановление о неприкосновенности местной синагоги в связи с её возведением в ранг музейных экспонатов!

— Не может быть! — повторил я, но Роден по-прежнему не согласился.

Как же, мол, не может быть, когда нью-йоркская еврейская организация послала Тельману через Родена три тысячи призовых долларов за бережное отношение к еврейской старине! Люди недооценивают людей, добавил он. Особенно выходцы из Союза. И ещё он сказал, что я, наверное, родом оттуда, а судя по виду, — гетеросексуал, хотя душа моя и полна неистраченной жалобы.

— Так и есть, — кивнул я и стал рассказывать ему про зурну, закончив тем, как меня погнали из Вашингтона.

Роден поддакивал, словно знал всё не хуже меня, а когда я остановился, он начал говорить вещи, которые я не просто прекрасно знал, но которые именно тогда и вспомнил. Сперва он высказал три мысли, связанные с фольклором.

Приступ астмы следует лечить пшеничными лепёшками, опущенными в мёд и залитыми неразбавленным вином.

В горах бывает так много света, что в крыльях птиц видны даже косточки.

Согласные звуки в молитве — это как плоть, а гласные — как дух, и они движутся в пространстве, как живое существо, тогда как из этого единства возникает первозданный смысл, присутствовавший при сотворении мира.

Потом он сказал, что жалоба — это страсть к разрушению, а страсть к разрушению, в том числе к саморазрушению, — животворная страсть.

Потом ещё: Для того, чтобы быть счастливым, надо перестать к этому стремиться.

Потом такое: Сегодняшнее исчезает так быстро, что человек наслаждается им только когда оно становится прошлым.

И ещё: Вещи собрать воедино невозможно, ибо они существуют именно в единстве, а потому в качестве таковых их и надо принимать.

И наконец — что самым ужасным открытием была бы возможность читать мысли других людей…

— Люди мыслят одинаково, — сказал я, — а значит, каждому известно о чём думает другой.

— Неправда! — рассудил Роден. — Вы, например, не догадываетесь — что я вам хочу предложить.

— В связи с чем? — насторожился я и решил было напомнить ему о моей гетеросексуальности.

— В связи с вашей жалобой! — и тут он опускает стекло, глотает воздух и под шум проезжающих машин произносит слова, которые, проступая в моём сознании давно, сложились в произнесённую им фразу мгновением раньше. — Вам надо подать на Америку в суд! И я вам в этом помогу!

Наутро я возвратился в Вашингтон. Через неделю подал на Америку в суд. А через месяц, в день осеннего праздника Торы, встретил в синагогальном клубе Герда фон Деминга.

Он подмигивал раввину, потел, икал, гикал и, главное, проворно подёргивал задницей под быстрые ритмы кларнета. До суда, на котором ему пришлось доказывать отсутствие презрения к евреям, было ещё не близко, но именно там, в еврейском клубе, мне впервые стало страшно за то, что я еврей.

От ненависти в действиях можно защищаться. Но от скрытой, а потому углубляющейся, — нет. Герд веселился так агрессивно, что чувство стыда за него исчезло у меня в тот же миг, когда я представил глубину его ненависти к окружавшим нас клубным евреям. Большинство которых, подобно любому большинству визгливых и потных людей, вызывало неприязнь и у меня.

31. Единство незримого со зримым

…Эту повесть о вере и суете я начал с того, что когда-то доверял не только незримому, но даже зримому. Такое отношение к миру я считал наследственным. От деда — раввина и кабалиста. К концу своего срока, однако, он стал утверждать, будто всё с ним не так, как было раньше. Главное же — будто всё на свете, как сущее, так и не-сущее, существует не только как оно на самом деле есть, но и как кажется.

Мне думается, что его толкнул к этому неизвестный недуг. Единственный симптом которого — затяжные приступы молчания.

Этот недуг настиг недавно и меня.

Я тоже теперь часто молчу и во всём сомневаюсь.

В большинстве случаев сущее представляется мне кажущимся, а кажущееся — сущим.

Соответственно, я решил, что верить нельзя ничему.

Что любая вера — это иллюзия.

Между тем, я писал эту повесть на тот случай, если «кажется» и есть «есть». Если любые факты, являясь сами по себе интересной штукой, — если все они вдруг ни при чём. Если правда не в них, а в том — чем эти факты нам таковыми «кажутся». И пока я писал эту вещь о суете веры, не забывая о своём деде и моём недуге, во мне постепенно проступала дополнительная мысль:

А не может ли быть как раз, что вера — это и есть истинная реальность? И что другой реальности не бывает?

Это подозрение росло во мне, однако, отнюдь не с тою настойчивостью, которая скрывает собой обычно неуверенность. Оно набухало осторожно. Как до сих пор осторожно относился я к нехитрому выводу, которым обрадовал себя давно. В возрасте, когда заканчивается детство.