Цветы для Чирика - Прашкевич Геннадий Мартович - Страница 76

Что он обещает? Почему они вопят так торжествующе?

А сам-то! – зло подумал Куделькин. Разве сам я кручусь не ради того же хмыря с бурундучьими щеками? Разве не его деньгами оплачена, и щедро оплачена, работа Особой группы? Что, в конце концов, я знаю о происходящем? Кто вообще знает правду о происходящем? Может, Лыгин?

Может быть.

Он закурил:

– Ладно. Мы выпьем потом. Когда сделаем дело. Извините меня, Иван Федорович. Сорвался.

И спросил:

– Когда мне выходить на службу?

Лыгин холодно усмехнулся.

Он смотрел на капитана Куделькина все с тем же странным печальным пониманием в глазах.

– Вам не надо выходить на службу, Юрий Иванович.

– Вы меня не поняли, Иван Федорович. Я хочу знать, выходить ли мне на службу прямо с утра в понедельник или мне будет предоставлено несколько дней для отдыха?

– Вам не надо больше выходить на службу.

– Теперь я вас не понял, Иван Федорович.

– Вы же подавали рапорт об отставке?

– Да, конечно. Но это входило в условия игры.

– Вот именно, – негромко ответил полковник Лыгин и печальное понимание в его глазах сменилось отчужденным казенным холодком. – Особая группа пока что не оправдала надежд. Условия игры остаются в силе.

– Как это понимать?

– Ваша отставка принята.

В аэропорту Валентин в это время сидел на деревянной скамье перед входом.

Он тянул из бутылки пиво. Он курил и ни о чем не думал. Старался не думать.

Время от времени он машинально пытался вырвать взглядом из мельтешащих вокруг людей тех, кто вполне мог, наверное, следить за ним, кто вполне мог интересоваться им как фигурантом, но таких почему-то не находилось. По крайней мере, ничего подозрительного Валентин не замечал.

Небритый бомж с подбитым глазом, с жалкими узенькими прокуренными усиками под вялым носом, какой-то длинный, нелепо разболтанный, подошел и на корточках присел в трех шагах от скамьи.

– Чего тебе?

– Да я бутылочку… – жалостливо заканючил бомж. – Ты ведь оставишь бутылочку?.. Ты ведь не заберешь ее с собой?..

Валентин молча протянул бутылку бомжу и тот, жадно прикончив остатки пива, аккуратно сунул бутылку в грязную холщевую сумку, где уже позвякивала пара таких же…

– Мне бы на городскую свалку… – жалостливо, как чайка, проканючил он. Веко подбитого глаза у бомжа подергивалось. – Там, на свалке, знаешь… Там чего только нет!..

– Вот и вали на свалку.

– Ну, ты ска-а-ажешь… – уважительно протянул бомж. – Там же такие волки! Пасть порвут.

Это точно, порвут, покачал головой Валентин.

И вдруг очень ясно, со всеми подробностями вспомнил разговор со своим соседом по самолету, с которым всего несколько дней назад рано утром появился в Новосибирске.

Глава II

Пропущенная

– Ну и утка! – удивился Валентин, ободрав обжигающую фольгу с коробки с горячим. – Кости да кожа.

– Хотели с перьями? – рассмеялся сосед.

Утку с перьями Валентин не хотел, просто его многое удивляло.

Удивлял полупустой салон аэробуса. Удивляли сытые спокойные лица пассажиров, потребляющих много пива. Удивляла костистая утка. Наконец, удивлял сосед – крепкий, усталый, но охотно улыбчивый, одетый с иголочки, как с банкета. Удачливый коммерсант, решил Валентин. Наверное, один из тех новых русских, о которых так много говорят в последнее время.

Черт его знает.

Валентин не хотел гадать.

Может, сосед и не из пресловутых новых, подумал он, но как-то связан с бизнесом. Морда такая. Благожелательно невозмутимая. Знающая, что к чему. К тому же, осторожен. Заметно осторожен. Синюю спортивную сумку, например, не оставил в багажном отделении аэробуса, а принес в салон и заткнул вместе с «дипломатом» под кресло.

Что ж… Дорожит вещами…

А еще, заметил Валентин, сосед время от времени незаметно поворачивал голову и как бы равнодушно, как бы без всякого интереса, ну вот просто так, как бы случайно оборачивался, косил напряженными глазами в проход между занятыми и свободными креслами, будто надеялся увидеть там кого-то.

Или наоборот, не увидеть.

Добравшись до салона намотавшиеся во Внуково пассажиры (рейс задержали почти на час), откинув кресла, один за другим впадали в беспокойный сон. Все знали, что борт прибывает в Новосибирск очень рано. По-местному где-то около шести утра. Значит, ночь из жизни практически выпадает, не отдохнешь. При свете вылетели, при свете прилетят.

На соседа Валентин обратил внимание сразу.

Наверное, соседу хотелось спать. В темных глазах угадывалась усталость. Но по каким-то своим скрытым причинам сосед не укладывался. Терпеливо уложив под ноги спортивную сумку и «дипломат», он так же терпеливо дождался ужина, ни разу при этом не прикрыв глаз.

Впрочем, это устраивало Валентина.

Ему хотелось с кем-нибудь поговорить.

После пятилетнего перерыва Валентин впервые летел над Россией. Рейс Париж-Москва он не учитывал. Там не то. Ему сейчас хотелось поговорить. Действительно хотелось. Он чувствовал, что окружающие люди изменились. Да и не могли они не измениться за те пять лет, которые я провел вне России, думал он, искоса оглядывая соседа. Конечно, они изменились. Это сразу видно. Напряженнее стали. Злее. В каждом сквозит этакая злая нервность. И нервность эту из людей, пожалуй, уже не вытравишь. Как особая примета, она навсегда останется при людях, проживших в России все годы конца восьмидесятых и девяностые. Есть вещи, которые въедаются в человека навсегда. Так сказать, навсегда входят в его особенности. Есть вещи, от которых человек сам по себе никогда уже не может избавиться.

Тот же сосед слева.

По внешнему виду его никак нельзя отнести к бедствующим.

Бедствующие не летают на самолетах, для них это дорого. Бедствующие одеваются иначе, не так подчеркнуто. И, разумеется, если на ужин им попадает костистая утка, не жалуются.

А сосед ел лениво.

Он ел неохотно, можно сказать, почти приказав себе это.

Было видно, что он не голоден. Он вообще мог без ужина. Что ему эта костлявая утка?

Но почему-то не уснул.

Чувствовалась в соседе некая озабоченность.

Даже в воздухе, даже через час после взлета, он все еще ожидал чего-то, к чему-то прислушивался.

Боится?

Валентин не стал бы этого утверждать.

Но сосед выглядел озабоченным. Морда благожелательно невозмутимая, плечи широкие, но озабоченность явственно жила в нем. Он чего-то опасался. Казалось, он готов к любым событиям.

И вел себя соответственно.

Если Валентин задавал вопрос, сосед выслушивал внимательно, даже подчеркнуто внимательно, чуть наклонив на бок красивую, коротко стриженную голову, ничего не переспрашивал. А выслушав, так же внимательно, даже подчеркнуто внимательно, выжидал пару секунд, как бы оценивая вопрос по каким-то только ему известным параметрам, как бы ища в самом простом вопросе какой-то скрытый подтекст, видимый только ему, но никогда при этом не доводя молчание до неловкости. А помолчав и подумав, доброжелательно отвечал все тем же ровным спокойным голосом.

Такой голос ставят, подумал Валентин.

Поставить такой голос дело не одного месяца.

Когда Валентин, проверяя свою мысль, неожиданно перебил соседа, тот спокойно и благожелательно выслушал его и, выждав несколько секунд, вновь начал отвечать все тем же спокойным, ровным, нисколько не изменившимся голосом, в котором только самое чуткое ухо могло уловить что-то, кроме этого спокойного и благожелательного внимания к собеседнику.

Разговор, впрочем, шел самый, что ни на есть, традиционный.

Безбожные налоги, падение производства, инфляция, безработица, разгул преступности…

– Евгений Александрович.

Падение престижа, закрывающиеся школы и детские сады, обнищание, задержка выплат…

– А я Валентин Борисыч.