Интендант третьего ранга - Дроздов Анатолий Федорович - Страница 47

Стало мне ясно: в роте не заживусь. Найдется рьяный, стукнет немцам, те долго разбираться не станут… Что делать? Бежать? Станция в черте города, везде охрана, патрули. Некоторые пробовали. Ловили и расстреливали перед строем. Случай подвернулся - съездить в округ за лекарствами. Этим занимался немецврач из местного гарнизона, но он проштрафился и загремел на фронт. Послали меня. Дали немца в провожатые. Лекарства мы получили, но возвращение отложили. Немцу захотелось гульнуть, у них служба тоже не мед. Тогда я и решил: Сейчас или никогда! Деньги имелись, получку немецкую не тратил, как другие, накупил немцу выпивки, закуски… Наливал, пока тот свалился. Сам - на базар. Нашел какогото спекулянта. "Поменяй, - говорю, - форму на гражданку". Он носом закрутил, я ему - часы, которые у немца с руки снял. Отвел он меня в переулок, дал вместо мундира какуюто рванину. Вместо сапог - опорки разбитые. Сапоги я отдавать не хотел, так он предложил за них документ, с которым немцев можно не бояться. Понял, гад, кто я. Согласился. Даже обрадовался. Потом разглядел: бумажка липалипой, показывать ее немцам - петлю себе выпрашивать. Выбросил. Взял ноги в руки - и к Соне!

- Почему к ней?

- Долго рассказывать.

- Я не спешу.

- В лагере у нас дед один был. Годами не старый, лет пятидесяти, но все "дедом" звали. Выглядел серьезно, хоть обозник всегонавсего. Бывший монах, отец Григорий. В двадцатых годах монастырь разогнали, монахов кого сослали, кто сам ушел. Отец Григорий пристроился в колхозе коней смотреть. У него хорошо получалось, не трогали. Как война началась, мобилизовали вместе с лошадьми. В лагере он не таился, люди к нему потянулись. Верующие и атеисты. Там слова доброго ох как не хватало, а монах утешит и ободрит. Многие крестились. Сидели мы както с отцом Григорием, о боге беседовали, а меня вдруг как прорвет! Слезы ручьем, рыдания… "За что?! - кричу. - За что это все мне?! Чем я перед богом провинился?…" А монах меня по голове гладит: "Рассказывай!" Я и выложил - все, что от других таил. Как пил, гулял, обижал людей. Про женщин, мною брошенных, про болезнь стыдную, Соню, так и не ставшую женой… Рассказываю, плачу, а он меня по голове гладит. Как закончил, говорит: "Господь тебе милость великую даровал: при жизни страданием грехи великие искупить. По смерти не прошел бы ты мытарства небесные. Радуйся и благодари Господа! Вижу: полностью сердце ему открыл, во всех грехах покаялся!" Накрыл мне голову полой шинели и грехи отпустил. После велел: "Молись! Господу нашему и Богородицезаступнице. Своими словами молись, как сердце чувствует. Я послушался…

- Что с ним стало? Монахом?

- Не знаю. Я немцам пошел служить, он в лагере остался. Он не ругал меня, даже не отговаривал. Сказал на прощание: "Бога не забывай!" В первом же увольнении я сходил в церковь, купил библию, иконку Богородицы. Иконку повесил над койкой. Многие смеялись: "Жид Богородице русской молится!" Скудные умом, они даже не знают, что Дева Мария - еврейка… Я не обращал внимания на насмешки, молился. Утром, вечером, днем. Другой раз ночью проснусь - и ночью! Не за себя, Соню. Немцы евреев повсеместно расстреливали, а я знал, что Соня в Городе осталась. Просил: "Смилуйся, Господи! Спаси рабу твою! Она хоть и не крещеная, а душой христианка. Убереги ее от напасти, проведи сохранно по путям твоим!" И Богородицу просил. Раз както в казарме никого не было, молюсь ей, истово, вдруг вижу: дрогнул лик на иконе. Пошевелила губами Пречистая, будто сказать что хотела. Протер глаза - недвижим лик. Но я понял: знак! Увижу я свою Соню!…

- Долго шел? - перебил Крайнев.

- Долго. На большак не выходил, кружными дорогами. Просил милостыню, подавали. Когда спрашивал, отвечал: "Домой из плена иду". Не было случая, чтоб в дом не впустили. Если в деревне немцы или полицаи злые, предупреждали, прятали. Добрых людей Господь посылал… Один раз на патруль нарвался, остановили. Думал: "Убьют!" Стал молиться, чтоб не умереть нераскаянным. Немцы увидели, что крещусь и кланяюсь, плюнули и уехали. Сохранил Господь… Под конец пути морозы начались, обмерз сильно - одежка худая совсем. Раз в стогу ночевал, утром еле поднялся - так застыл. Милостью Божьей добрался до Городского района. В первой же деревне все рассказали. О евреях спасенных, тебе и Соне…

- Обиделся?

- Не то слово! Ножом по сердцу. Первая мысль: "Убью обоих!" Даже топор у хозяина присмотрел…

Крайнев покрутил головой, разглядывая углы.

- Не брал я топора… Первый раз с лагеря лег, не помолившись, и увидал во сне отца Григория. Смотрит сердито: "Я велел тебе Бога не забывать! А ты? На кого ропщешь? Просил Господа и Богородицу жену сохранить - вняли они молитвам. Чего еще? Неблагодарный! На кого зло точишь? Человек ее от верной смерти уберег, приютил, обогрел, счастливой сделал, а ты убить? Иди к нему, кланяйся в ноги и благодари! Руки целуй! Смилуется - вернет тебе жену…"

Крайнев поднес руки к глазам и посмотрел на них, будто видел впервые.

- Я сейчас! - сказал Гольдберг, вставая. - Не побрезгуйте!

- Брезгую! - Крайнев встал. - Очень даже… Слушать тебя больше не желаю! Что значит "вернет"? Она что, вещь: взял, попользовался и отдал обратно? Притащился… Люди в боях гибнут, а он - к бабе под теплый бочок! Вали, пока Саломатин не прознал! Доведет до ближайшей стенки, не дальше!

- Я пришел к жене! - набычился Гольдберг.

- Она тебе больше не жена!

- Соня так не говорила!

- Скажет… Соня! - позвал Крайнев громко. - Заходи! Все равно подслушиваешь…

Соня вошла и остановилась на пороге, сложив руки на животе. По щекам ее текли слезы. Внезапно Крайнев понял, что сейчас и здесь ее ни о чем спрашивать не надо. Чтото изменилось за время, пока он отсутствовал. "Он ей чтото наплел! - понял Крайнев. - Такой может. Ишь, соловьем про любовь свою разливался. Можно представить, что говорил ей!"

Крайнев молча взял Соню за руку и вывел на крыльцо. Там попытался обнять, но Соня отстранилась.

- Что случилось? - удивился Крайнев.

- Ты слышал!

- Тебя тронула речь юродивого?

- Как ты можешь?!

- Могу! Сначала он предал тебя, а потом Родину.

- Но он покаялся! Страдал…

- Бойцы Саломатина страдали не меньше.

- Он не виноват, что попал не в тот лагерь!

- Человеком нужно оставаться везде!

- Что ты можешь об этом знать?! Ты голодал, как он, мерз? Пришел из своей красивой жизни, погостил немного и вернулся! Богатый, сытый, счастливый… Что тебе до нашего горя и страданий!

- Что с тобой, Соня! - спросил Крайнев, отступая. - Причем тут я? Сама говорила: появится - выгоню!

- Его нельзя выгонять. Он слабый, больной… Он погибнет!

- Пусть остается! Есть комната для больных, там сейчас Ильин лежит, поставим еще койку… Поправится - отправлю в Новоселки, там врач нужен, фельдшерский пункт стоит закрытый. Выправлю аусвайс, положу жалованье…

- Ты когданибудь молился за меня? - внезапно спросила Соня.

Крайнев запнулся, не зная, что ответить.

- Не молился! - упрекнула Соня. - А он - каждый день! Бог спас меня…

- Это сделал я!

- Бог надоумил! Потому что Яков молился!

- Господи! - изумился Крайнев. - Где набралась?

- Вот! - Соня нырнула рукой за ворот блузки и достала крестик на шнурке.

- Не видел раньше.

- Стеснялась. Думала, будешь смеяться.

- Я?

- Крестилась, чтоб быть ближе, - вдруг всхлипнула Соня. - Один Бог, одна вера… Сказано: "Прилепится жена к мужу, а муж к жене, и станут одним телом". Хотела, что ты меня полюбил.

- Я люблю!

- Нет! - покачала Соня головой. - Притворяешься. Женщины это чувствуют. Вот он, - Соня кивнула в сторону дома, - любит. По настоящему.

- Соня! - тихо сказал Крайнев. - Прошу тебя: одумайся! Понимаю, тебе трудно, но перед богом и людьми ты - моя жена! Не его. Да, я не говорил тебе красивых слов и не стоял на коленях, зато делал все, чтоб ты была счастлива. Буду делать это впредь. Я пришел сюда из сытого и благополучного мира, но не за тем, чтоб развлекаться с женщинами. Их хватает и там. Здесь я только ради тебя! Зачем гонишь?