Витязи в шкурах - Дроздов Анатолий Федорович - Страница 60

– Цаца! Дай! – протянул ручку.

Рита хотела что-то сказать, но не успела – Кузьма вдруг поднял руку и достал серьгу из уха. Малыш зажал ее в кулачок, плюхнулся на колени отца и стал рассматривать серьгу, вертя ее в пухлых пальчиках.

– Собацка… Ав – ав! – сказал радостно.

– Он так много стал говорить! – заторопилась Рита. – Ты даже не представляешь! Молотит целыми днями. И не "папа", "мама", как другие дети, а целыми предложениями. "Мама, дай кусаць!", "мама, пойдем!", "папа велнетца!"…

Крупная слеза выкатилась из глаза Кузьмы и упала ручку малыша. Тот понял голову и вдруг протянул серьгу отцу.

– Папа – на! Не пач!

Кузьма всхлипнул и обеими руками обнял сына. Тот в свою очередь обхватил его за шею ручками и прижался пухленькой щекой к мокрому лицу отца. Рита отвернулась. Напротив, комочком свернувшись на коленях черноглазого гиганта, плакала Дуня. Тот осторожное гладил ее по голове, что-то ласково приговаривал. Рита прислушалась и не поняла. Аким почему-то называл невесту "Марфуша"…

Эпилог

Пилип одним махом осушил чашу, поставил ее на стол и принялся за поросенка. Схватив зажаренную до коричневой корочки заднюю ногу, в одно мгновение содрал с нее зубами мясо и бросил обглоданную кость под стол. Не прекращая жевать, взялся за другой окорок.

"Такое вино пьет как пиво!" – мысленно выругался Костас, наблюдая как тучный, краснолицый тиун Святослава, размазывает горячий жир по щекам. Но вслух ничего не сказал. Заново наполнил кубок гостя и отхлебнул из своего, привычно покатав во рту глоток ароматного критского.

– За что я тебя люблю, гречин, – промычал Пилип, не прекращая жевать, – так за то, что умеешь угостить! И вино у тебя сладкое, и поросенок во рту тает. Чем твой повар так его сдабривает? Ишь, язык щиплет! Наши так не умеют, – Пилип вздохнул и схватил кубок. – Совсем разленились, людишки! Ни поросенка зажарить, ни мед добрый сделать… А кто виноватый у князя? Тиун виноватый – не доглядел! Святослав кричит: сгоню со службы! Посажу сотским в драной веси и будешь сидеть, пока не помрешь! Эх, служба княжья!..

Тиун снова одним глотком осушил кубок, и склонился над блюдом с горячим мясом, выбирая куски пожирнее. Пряную поросятину он щедро орошал потоками кипрского, смачно крякая после каждого осушенного кубка. Мелкие кости Пилип выплевывал прямо на скатерть, крупные привычно бросал на пол – собакам. Хруст и громкое чавканье заполняло просторную горницу, где сидели гость и его хозяин; слуги грека, вышколено ждавшие его знака у дверей, боялись даже неловким движением прервать это торжество чревоугодия. Но вот челюсти тиуна стали двигаться медленнее. Пилип задумчиво поводил рукой над остатками растерзанного поросенка и выбрал голову. С хрустом отгрыз пятачок, затем оба уха. Щеки кусал уже лениво, больше уделяя внимания кубку, который Костас то и дело наполнял из серебряного кувшина. Кувшин скоро опустел, по знаку купца слуга быстро принес другой. В нем вино было поплоше, с пряностями, забивавшими затхлый вкус. "Следовало б сразу такое подать, этому борову все равно – лишь бы хмель, но угодить хотелось, – подумал Костас. – Прибедняется тиун, как у русских принято, что князь его грозится выгнать. Сам палаты каменные возводит. Красть надо меньше, тогда люди работать будут. Набрал холопов, хочет все задаром…"

Пилип сыто рыгнул, поводил глазами по столу, раздумывая, не съесть ли еще чего, но решил передохнуть. Сложил жирные руки на огромном круглом животе.

– Здрав ли князь Святослав? – привычно начал Костас беседу. – Здрава ли княгиня и дети ее?

– Здравы, здравы! – отмахнулся Пилип. – Что им сделается? Святославу за шестьдесят лет, а на коня заскакивает молодцем! А есть как горазд! – Пилип снова вздохнул. – Пир большой велел мне сотворить, брат его Игорь Новогород-Северский в гости жалует. Гонец утром прибежал.

– Игорь в полоне! – удивился купец.

– В дороге он, сюда едет. Будет как раз на Рождество Богородицы.

– Выкупили?

– Убежал от поганых.

– Исхитрился? – удивился Костас. – Один?

– Поганый ему какой-то помог, – пояснил Пилип. – То ли Овлур, то ли Лавор – не разобрать их имена поганские. Коней добыл, а через стан половецкий князь сам вышел. Гонец сказывал, что большую часть Поля они пешком шли, одиннадцать дней. А уже на своей земле, Игорь ногу повредил, остановился на ночь в селе святого Михаила. Смерд побежал за двадцать верст в Путивль – Ярославне сообщить, ночью в город пришел. Ярославна сначала верить не хотела, потом приказала седлать коня. Следом бояре потянулись, простой люд. Когда Игорь к городу подъезжал, все вдоль дороги стояли, кричали "славу" князю. Любят его в Земле Северской. Он хоть и строг, да милостив, зря никого не казнит.

Пилип снова тяжко вздохнул.

"Пора! – понял купец. – Не то опять станет на князя жалиться".

– Роман, воевода Святослава, крепко побил поганых?

– Тысяч с три высекли! – с гордостью сказал Пилип. – И столько, считай, в полон взяли. Наших воев и пять сотен не полегло. Забудет теперь Кончак дорогу к Киеву.

– А где полон тот?

– Под добрым присмотром! – по-хозяйски ответил Пилип, так что сразу стало ясно, в чьем попечением находится полон.

– На торг поведешь?

– Святослав не велел! – скривился тиун. – Менять хочет на наших, что у поганых в полоне.

– Так ваших воев там нет! Только Игоревы.

– Видно, хочет подарить поганых брату. Прямо на пиру. Игорь хоть и пошел в Поле сам, Святослава не спросив, зато помогал ему на киевский стол сесть. И опять поможет, коли Рюрик сваду затеет. Киевские воеводы, они такие… Сегодня со Святославом, завтра – с Рюриком или братом его. Игорь же завсегда на сторону Святослава встанет.

– Но ведь полон большой, кто его считал?

– Посчитано и князю донесено.

– Каждая голова?

– Каждая! – важно молвил Пилип. – У нас дела верно правятся. Хотя… – он хитровато глянул на Костаса. – Кто-то из поганых и помереть может. Пораненый, скажем, или от лихорадки.

– Три сотни голов по ногате за каждую! – решительно сказал Костас. – Ханов и ханских детей, за которых выкуп можно взять, мне не нужно. Самых простых. Но молодых и крепких. Серебро прямо здесь отсчитаю.

– Три сотни! – воскликнул тиун. – Что ты, купец! Скажу князю, что три ста померли, – сразу погонит за небрежение. Это же каждый десятый из полона, а то и более! Сотня, одна. И ту со страхом отдаю.

– Мне нужно три, – покачал головой купец и подумал: "Хорошо, что о цене не спорит".

– Зачем тебе столько? – развел руками Пилип. – Были бы холопы добрые, а то погань! Работник из половца плохой, все сидит и тоскует по степи своей сохлой. Песни поганские гундосит. Потом надумает и побежит к себе в Поле – лови его!

– У меня не сбежит!

– Добрый ты человек, гречин, а три ста никак не могу! – твердо сказал Пилип, осушая кубок с вином. – Полторы так и быть, но не более. Коли по нраву, давай рядиться, коли нет, то спасибо за угощение!

Пилип вновь сложил руки на животе, давая понять, что разговор закончен. Костас задумался, не зная, ударить с тиуном по рукам или продолжать уговоры. Дешевы рабы у Пилипа, но мало их. Шелка не распродались, обратно придется везти. Из рабов половина, считай, по пути помрет – не могут половцы в железе долго ходить, болеют. Грехи… Есть еще гривны Ярославны, но это серебро почти все придется отдать в Константинополе, себе он из него мало выкроил, посовестился – за детей выкуп. А не надо было совеститься! Плохой торг вышел в этот раз в русской земле. Если б три сотни рабов…

Тихая нежная мелодия прервала горькие думы грека. За дальней стеной кто-то играл на дудке, но эта дудка не сипела и крякала, как принято у русских, а сладко пела, будто тихо жалуясь на судьбу-судьбинушку, горькую, но все равно такую желанную. Гость и хозяин замерли, вслушиваясь, и молчали, пока мелодия за стеной не угасла, словно уснув.

– Это кто у тебя? – хрипло спросил Пилип.

– Костас, крестник мой.