Нефритовые сны - Неклюдов Андрей - Страница 13

Бывало, она поручала мне купить какой-нибудь снеди. Надо заметить, мы с ней ничего не готовили – питались консервами, фруктами и хлебом с сыром, запивая это все вином, как герои Ремарка.[5]

Не помню уже точно, в те дни или чуть погодя, во время моих скитаний по улицам в ожидании вечера, мне попалась на глаза одна книга, продаваемая с лотка. Я быстро пролистал ее, изобилующую картинками, и ушел, не оглядываясь. Но примерно через час вернулся и выложил перед продавцом (как сейчас вижу его многозначительную скабрезную ухмылочку) требуемую сумму (из выданных мне на продукты средств).

… Я унес ее, как уносят ребенка. И вот. Как следовало из этой книги, все наши с Элей достижения в искусстве любви, наши самые несусветные выдумки и ухищренные наслаждения – не могли претендовать на оригинальность… Подобное, только с гораздо большим разнообразием и искусностью, тысячелетиями, оказывается, практиковалось на Востоке – в Индии, Китае, Японии, пусть и в достаточно узком кругу посвященных.[6]

Смешанные чувства овладели мной. Признаться, я был заметно уязвлен. Ведь до той поры я заносчиво считал себя непревзойденным генератором эротических фантазий, неиссякаемым сосудом вожделений. Но с другой стороны, мне пришлось по вкусу то, с какой бережностью, открытостью, очищенностью от всяческой моральной шелухи тантрические учения рассматривали сексуальность. Тело женщины воспевалось как Храм Любви, ее секреции – как роса экстаза, любовный сок. Соединение же рта с «йони» представлялось как сакраментальное таинство, дарующее любовникам могучий поток живительной энергии. И хотя я не постиг (возможно, не испытывал в том нужды), как же перекачивать так называемую энергию Кундалини из низов живота к голове, мне казалось, что это писание обращено лично ко мне. Ведь для меня Храм Любви – Женское Тело – всегда стоял на том месте, где у других возвышается храм церковный, а высшее благо заключалась в прикосновении к этому Храму. И если бы я верил в загробную жизнь и мне предоставили выбор – я райским вратам без сомнения предпочел бы «нефритовые».

Лист XXII

Женщина… Не только само это слово всякий раз заставляло мою душу всколыхнуться, но даже тот факт, что какой-то части людского множества выпало говорить: «я пришла», а не «я пришел», «я сонная», вместо «я сонный» и тому подобное – бывало, потрясал меня, как чудо. Восхитительнейшее из чудес!

Давно мечтающий о том, чтобы хоть на миг, хоть краешком сознания погрузиться в чувственный мир женщины, я настойчиво выпытывал у Эли, когда и как она впервые ощутила в себе женскую стихию и как эта стихия росла и захватывала душевные пространства. Поначалу, однако, я получал на свои вопросы лишь маловразумительные пунктирные ответы, перемежаемые смешками и шутками. Между тем, и этих зернышек оказалось достаточно, чтобы на тучной и хорошо возделанной почве моего воображения проросли, распустились причудливыми растениями чужие (странно говорить о чем-то Элином – «чужие») воспоминания, восприятия, переживания. Словно медитирующий даос, я всеми силами стремился покинуть мое одноликое тело, мое окостенелое мужское самосознание и воплотиться в маленькую девочку, девушку, женщину Элю. И в конце концов мне это удалось. Мне кажется, что удалось.

… Утро. Наверное, выходной день, и родители еще спят. Я только-только проснулась. Я проснулась! Веселый солнечный свет уже завладел половиной моей постели. Он хочет проверить, сплю ли я, и легонько щекочет мою торчащую из-под одеяла маленькую ступню. Я потягиваюсь, и сладкая истома пробегает по моим косточкам. Вместо того, чтобы встать и бойко прошлепать, как обычно, босиком по гладкому прохладному паркету в родительскую спальню к теплому, узнаваемо пахнущему, чуть смятому со сна материнскому лицу – вместо этого я забираюсь с головой под одеяло. Сквозь белую оболочку пододеяльника струится розовое свечение начинки – яркого байкового одеяльца. Здесь славно, как, наверное, было славно Дюймовочке внутри нежного ароматного цветка. И верится, будто сейчас произойдет что-то чудесное: я в самом деле превращусь в Дюймовочку, ко мне слетятся эльфы и их король и… и еще что-то такое… Незнакомое мне томление овладевает мной и одновременно – горячее желание разделить с кем-то этот розовый уют. Потребность эта так сильна, что скоро я как будто и впрямь начинаю ощущать чье-то присутствие. Трудно описать, кто это или что это… Оно бесформенное, бестелесное, без лица и без рук, сравнимое разве что с облаком. Вместе с тем, оно явно несет в себе мужскую сущность, мужское сосредоточенное внимание и покровительство. Это незримое, но зрячее облако беспрепятственно проникает в мой розово-лепестковый мирок и обволакивает меня едва ощутимыми щекотливыми объятиями. Оно как будто гладит меня несуществующими руками – десятком ласковых рук, целует десятком нежнейших губ. И вся я, словно клейкий листочек, разворачиваюсь, тянусь ему навстречу, в неосознанном самоотрешенном порыве раздвигаю ноги… Голова моя откидывается, одеяло с расслабленным выдохом опадает на мое лицо, приникает к нему (одеяло тоже имеет мужскую сущность). А облако, это мое облако продолжает легонько ласкать меня – мой живот, мой пупок и ниже – там, где собрано все самое чуткое, самое отзывчиво-пронзительное. И не скоро до меня доходит, что ласкают меня мои собственные руки…

– Эля, – проговорил я, не поворачивая головы (мы лежали рядышком на смятой постели, утомленные самой приятной, самой певучей усталостью на свете). – Я все это ощутил. Теперь это уже мое воспоминание!

Она бросает мне благосклонную улыбку.

– Расскажи что-нибудь еще…

И вот я снова отправляюсь в странное путешествие, в котором меня сопровождает лишь далекий Элин голос.

Перед глазами возникают контуры одноэтажных домов, заборы. Зеленые, желтые, шоколадные цвета. Длинноногие сосны и по-весеннему контрастные черно-белые березы с голубоватой прядью дыма в не расчесанных ветвях. На влажное акварельное небо ложится сахарно-белый самолетный след. Являются запахи – рыхлой земли, прелой травы и костров; звуки (перестук молотков, стрекот неведомого инструмента, выкрики мальчишек), а еще – упругое дыхание ветра и горький вяжущий вкус какой-то древесной почки во рту.

Вместе со старшей двоюродной сестрой и под ее призором я гощу на даче у ее знакомых. Здесь же толчется голосистая компания подружек и друзей сестры, постоянно друг друга теряющих и разыскивающих по всему скрипучему, многолестничному, громадночердачному дому. И среди них – молчаливый, по-взрослому серьезный паренек со сказочным именем Руслан. И вот когда все в очередной раз теряются в деревянных лабиринтах строения, Руслан берет меня за руку и ведет показывать какую-то заколдованную комнату (на самом деле – чулан или кладовку). И там, в колдовской темноте и тишине, принимается меня раздевать. Он что-то тихо бормочет, как колдун, и, кажется, сам чего-то боится. Я не понимаю его слов и не вижу лица. Я лишь ощущаю его руки. Его руки стягивают мое платье, маичку, они скользят по моим плечам, животу, по всему моему ставшему мне вдруг незнакомым телу. Я вздрагиваю, как от озноба, и сердце стучит, как те молотки на соседних дачах. Но словно околдованная, я не могу противодействовать этим рукам, не могу вскрикнуть или хотя бы вымолвить слово. Однако всего ужаснее то, что мое предательское тело само желает этих касаний, отзывается на них, становится послушной игрушкой в этих руках. И странная сладость исходит не только от этих касаний, но не меньше – и от этой моей рабской покорности, безвольности, от моих отзывчивых вздрагиваний…