Нефритовые сны - Неклюдов Андрей - Страница 11

Слегка приободрившись, я уношу ее в картонной коробке в укромный закуток, поскольку неловко перед знакомыми: вдруг кто увидит, что я сексуально ласкаю копченую рыбину. Сую руку в коробку. Чувствуется, что рыба уже не первой свежести, рыхловата. С некоторой брезгливостью провожу пальцами по ее животу, между задними плавниками (во сне их два) – она вся начинает трепетать. Провожу еще раз – она подпрыгивает в экстазе и так колотит хвостом, что хвост отрывается и вместе с куском тушки и улетает прочь.

– Эй ты, потише! – пугаюсь я. – Слышь, у тебя хвост оторвался. Что будем делать?

Она смотрит на меня тусклым кровавым глазом и изрекает:

– А зачем он мне? Я получила все, чего хотела, и теперь ты можешь меня съесть.

Но каков бы ни был сон, почти всегда он оставлял в душе легкую грусть и тягучую угрюмую неутоленность.

Лист XIX

Но вот я подхожу к вершинной точке своей жизни, точке, в которой слились невыносимые адские наслаждения и тончайшие райские муки. Этой вершиной стала для меня Эля.

К тому времени меня отчислили с третьего курса за не посещаемость занятий, о чем родители до сих пор наверняка не сведали. Я нелегально отирался все в том же общежитии, пробавляясь случайными заработками. Навещал, к примеру, раз в неделю одну состоятельную жгучую дамочку лет сорока, которая при расставании всегда меня щедро одаривала.

Эля… Как тяжело мне писать о ней…

Она приехала в общежитие к своей знакомой. Я увидел ее внизу на танцах. Не красота ее привлекла меня (в общежитии предостаточно ярких красоток). Но словно магнит, словно пароль, известный лишь нам двоим, меня притянуло к ней особенное глубинное мерцание в ее зрачках, сущность которого я распознал, несмотря на полумрак и мельтешение лазерных сполохов. Это мерцание обещало незамедлительно превратиться в губительное пламя, в пожар, грозящий испепелить того, кто осмелился его раздуть. Но, видно, к этому меня всегда и влекло, и в темных закоулках моего сознания продолжали жить и волновать меня чарующие образы русалок и лесных нимф, способных заласкать и залюбить до смерти.

… Я пригласил ее на танец, и пока он длился, ни на секунду не отвел от нее взгляда. И чем больше смотрел я на ее лицо, на тонкие линии бровей, на ее маленький подбородок и выразительные раскрыленные губы, чем отчетливее ощущал ее неповторимый будоражащий запах, угадываемый сквозь акварельный налет духов, тем сильнее убеждался, что я не ошибся. По окончании танца я выразил удивление, что моя партнерша до сих пор не растаяла в моих руках, как феерическое видение. Неужели она не сон? А если нет, то где и как она так долго существовала без меня?

– Это не важно. Для вас, по крайней мере, – отвечала она, напустив на себя холодок, но все же улыбнулась, когда я поклялся, что мне важно в ней все, даже то, какой формы у нее ноготок на мизинце левой ноги.

Ее улыбка… Увидев ее однажды, ты терял покой, терял все. Привычная жизнь рушилась, все ценности мира летели в тартарары.

Помню, как она впервые оказалась в моей комнате в том же общежитии. Королева, посетившая пещерника (двух своих сопещерников я загодя спровадил). Чтобы отвлечь себя от ее парализующего обаяния, я безостановочно нес какую-то несусветную галиматью. Но внезапно смолк, словно меня опрыскали хлороформом.

– Ты чем-то озабочен? – скользнула она по мне взглядом.

– Да, – признался я, чувствуя, что уже не владею собой. – Мне очень хочется погладить твою ногу. Очень.

– Что ж, если так хочется, погладь, – то ли в шутку, то ли всерьез согласилась она и кокетливо покачала своей изящной ножкой.

– Только я боюсь, что не смогу остановиться, – испытующе посмотрел я на нее.

– Неужели я такая длинная? – приподняла она черные дуги бровей.

Я искренне рассмеялся, сразу же стало легко. Это был юмор в моем вкусе. Нет, мы не ошиблись друг в друге.

… У нее было чистое белое лицо, сквозь кожу которого в минуты эмоционального всплеска проступал на щеках едва заметный румянец. Невозможно было не обожать это лицо, эту забавную круглую родинку возле уголка ее брусничных губ, и сами губы, и темные, почти черные волосы, свободно и вместе с тем бережно обрамляющие лицо и усугубляющие его белизну, и, наконец – темно-серые глаза, в которые я не мог смотреть без головокружения. Черными были брови, и редкие волоски внизу ног, и ажурные кудельки на заповедном холмике.

Было в ней что-то не от мира сего (как, наверное, и во мне). Казалось, она скользит по жизни, ни о чем серьезно не заботясь, ни к чему глубоко не привязываясь. Я и сейчас не могу сказать определенно, была ли она привязана ко мне… Зато в любодеяниях она становилась неистовой! Всякий раз я переживал потрясение, когда ее невнятный, почти что детский лепет, а затем еле уловимый голосовой звук, похожий на ангельское пение, на нежнейшую вибрацию женской души, вдруг взвивался до пронзительного исступленного вопля с конвульсивными бросками дугой выгибающегося тела.

Она могла упрямо не принимать мой очередной соблазн, а потом в одночасье схватить это, словно давно жданный подарок, отдаться новой игре с такой полнотой и одержимостью, что всякий раз это вызывало у меня секундную оторопь, и сладковатая жуть разливалась по членам.

Ей очень шел белый бадлон и узкая черная кожаная юбка, которая, если уткнуться в нее лицом, как будто источала густой запах самой страсти. Довершали ее облик черные и блестящие, как ночь, бусы из гематита. Иногда же, при более легком одеянии, на груди у нее появлялся маленький золотой ключик, похожий издали на крестик.

– Ключик от сердца? – спросил я как-то.

– От всего на свете. Только надо уметь им пользоваться, – последовал ответ.

– Что ж, я научусь… или стану взломщиком, – пообещал я.

Работала Эля в агентстве недвижимости и имела неплохой, по ее оценке, заработок и однокомнатную квартиру на девятом этаже типового дома. Из родных, кажется, упоминалась бабушка, добровольно оказавшаяся в пригороде в результате родственного жонглирования квартирами. Да еще где-то на севере в одиночку или в паре с белой медведицей (Элина шутка) обретался отец. Куда подевалась мать, я как-то не уловил, да меня это, сознаться, мало интересовало. Меня интересовала только Эля, одна лишь Эля, Эля и ничто больше.

Лист XX

Эля… Все в ней возбуждало меня и доставляло ни с чем не сравнимую радость – и то, как она, лизнув большой и указательный пальчики, подправляла ими на ресницах тушь, и то, как дивно колыхалось в складках халата ее до времени скрытое от меня тело, когда она появлялась из ванной с рассыпанными по плечам влажными волосами, покрасневшими белками глаз и сохранившейся во впадинке над ключицей прозрачной линзочкой воды. И ее аккуратная изящная стопа, достойная кисти великих живописцев. И даже ее торопливо сброшенные в прихожей черные лаковые босоножки с крылообразным изгибом подошвы, в которых было столько от нее, столько от женщины вообще!..

Я мог по часу рассматривать, пока она спала, ее сосок – розовато-палевый, трогательно сморщенный, медленно, почти неприметно для глаза меняющий форму, как бы поеживающийся в сладкой неге. И пигментный кружок вокруг, цвета кофе со сливками, окруженный хороводом мелких пупырышек. Или мочку уха, полупрозрачную, словно сердолик. Или ее милую, такую интимную родинку у губ… К чему все потуги человечества в искусстве, когда лучшее произведение уже создано? Вот оно передо мной!

– Женщина – творческая удача Бога, возможно, для него самого неожиданная, – пытался я выразить Эле свои чувства. – Эти бедра, груди… не говоря уже о прочих штучках… Как же вам повезло!

– Мужчинам тоже повезло. По крайней мере, некоторым, – и она лукаво глядела на меня прищуренным глазом. – Ведь это все для них.

Ее саму возбуждало, когда я присаживался перед нею, раздетой, и не таясь разглядывал, как разглядывают добытый клад. Под моим пристальным взором она открывалась все более, всю себя до последнего волоска отдавая мне. А между тем, как сейчас понимаю, она отдавалась не столько мне, сколько своему наслаждению.