Нефритовые сны - Неклюдов Андрей - Страница 1

Андрей Неклюдов

НЕФРИТОВЫЕ СНЫ

Повесть

Нефритовые сны

Лист I

Пустота… Покинув меня, Эля оставила мне пустоту. Она лишила меня дыхания. Я – рыба, оказавшаяся на суше после отлива. Я таращу глаза и разеваю вхолостую немой рот. Эта пустота (я чувствую!) по капле высасывает мой разум. Когда же удается ненадолго забыться и задремать – меня донимают тягостные видения. В них я как будто лежу, обнаженный, на скользкой каменной скамье, сродни тем, что в пору моего детства можно было встретить (да и теперь, наверное, встречаются) в общественных банях. Я лежу на такой скамье, а со всех сторон на меня медленно надвигаются женщины. Множество разноликих женщин, знакомых и вроде бы никогда прежде не встречавшихся. Все они в длинных белых сорочках. И ни одна из них не улыбается. Они обступают меня тесным живым кольцом – столь тесным, что делается сумрачно, стягивают с себя рубашки, обмакивают в тазу с водой и принимаются этими рубашками меня омывать… И мне все труднее убедить себя, что это сон.

С другой стороны, вся моя жизнь представляется мне сейчас как бесконечное, неотвязное сновидение со своими кошмарами и сладостными, непередаваемо сладостными сценами.

Где начало этого сна? Мне чудится, что если я докопаюсь до истоков и прослежу всю цепь, тогда я что-то пойму и это принесет облегчение. Но быть может, я лишь тщусь обмануть пустоту и еще раз потешить себя пережитым? Пусть так, мне незачем перед собой притворяться.

…А началось это, пожалуй, очень и очень давно. С одного странного случая…

Наверное, не я один – многие – испытывали в детстве эти надрывные, муторные, как насильственная щекотка, падения во сне. Когда душа словно выпархивает из тела и летит где-то рядышком, и от этого возникает тошнотворное ощущение вакуума внутри тела. Мучительно-приторные ощущения быстро нарастают до нестерпимости, до немого крика, и ты пробуждаешься, прежде чем достигнешь самой нижней точки траектории, – с гулко бьющимся сердцем и дыханием сорвавшегося с веревки висельника. Считается, что таким образом ребенок переживает процесс своего роста,[1] но у меня на это иная точка зрения.

Однажды в раннем детстве, ночью, не покидая своей постели, я в очередной раз устремился в какой-то бездонный провал. И догадываясь, что это сон, я из непонятного мрачного любопытства попытался продлить, не пробуждаясь, это тягостное испытание. Однако чем дальше, тем труднее было выносить эту пытку, и я уж согласен был проснуться… но что-то не срабатывало, и я продолжал падать в черноту. Казалось, и сам я обращаюсь в эту черноту, чернею, как чернеет, обугливаясь, горящий лист бумаги. Но вдруг… словно чьи-то невидимые ладони поймали меня. И стали играть со мной, как играют с мячом. Трудно описать словами, что это была за игра: какие-то радостные взлеты и кружения, какие-то внутренние вытягивания, сужения, замедления и ускорения, чудесные и переливчатые. Сравнить их можно разве что с музыкой, но музыкой без звуков; еще не родившейся, не обретшей плоть музыкой. Я всецело отдался этому восторгу, упоению, нежнейшим, ласкающим касаниям…

Мне было тогда три с половиной года, меня одолевала скарлатина, и, судя по позднейшим скупым рассказам родителей, я едва не умер в ту ночь. И вот теперь мне думается, что тогда-то в меня и вселилось нечто.

Лист II

Родители мои – люди самые заурядные и, по нынешним понятиям, более чем строгие в отношении морали, скованные этой моралью, как наручниками. Сколько помню себя, я вечно был отделен от их супружеского гнезда то какими-то клеенчатыми шторками, то – позднее – плотно затворенными дверьми – родительской спальни и детской. Почему-то мне кажется, что я испытывал бы к ним больше симпатии, не прячь они от меня столь бдительно свои тела, как прячет вор ворованное.

Как-то я признался матери, что мне мерещатся перед сном голые женщины, и был сурово пристыжен. Учитывая обидчивость и замкнутость моей тогдашней натуры, легко догадаться, что то был последний всплеск откровенности.

Отец трудился в какой-то строительной конторе, и трудится, наверное, поныне, если только не вышел на пенсию. Мать преподавала музыку… Иногда на дому она давала частные уроки фортепьяно тихим застенчивым девочкам, которые мне, четырехлетнему малышу, представлялись завидно большими. Возясь здесь же в комнате, я то и дело с упорно повторяющейся неловкостью закатывал мячик под черный одноногий табурет, с тем чтобы лишний раз мимолетно взглянуть на бледные коленки и на туфельки, едва касающиеся двух золотистых педалей грандиозного инструмента. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, я вижу эти коленки и туфельки так явственно и живо, словно это происходило не далее, чем на прошлой неделе.