Царица без трона - Арсеньева Елена - Страница 50

– Где тебя носит, Стефка? – сердито спросила пани Ванда Хмелевская, когда озорная камер-фрейлина панны Мнишек подбежала к ней, сверкая очами и бурно дыша. Пышная грудь ее ходила ходуном и, чудилось, готова была разорвать стянувшее ее тонкое черное сукно.

– Ох, пани Ванда! – восторженно ответила та. – Я просто не могла уйти! Среди тех молодых гусар, которым государь предназначил охранять нас, один столь хорош собой, столь пригож! Я не в силах была оторвать от него глаз. Да и он смотрел на меня так, словно хотел только одного: вот сейчас, сию минуту свалиться вместе со мною под ближайший куст!

– Дурная девка! – всплеснула руками Хмелевская, которая, хоть и знала Стефку уже не первый год, все никак не могла привыкнуть ни к вольной речи ее, ни к безудержной, нескрываемой страсти к мужчинам. – Во-первых, те люди, которые охраняют нас, называются не гусары, а стрельцы, пора бы тебе это усвоить. А во-вторых… побойся Бога, дитя мое! Мужчины погубят тебя, вот попомни мои слова!

– Ну, все может быть, – неожиданно покладисто согласилась Стефка. – Однако перед этим они доставят мне немалое удовольствие. Ах, если бы вы видели, как смотрел на меня тот гусар… ну ладно, стрелец, стрелец, если вам так хочется, пани Ванда. Я жду не дождусь, когда причуда панны Марианны похоронить себя в этом монастыре кончится и мы вновь выйдем на белый свет! Я непременно отыщу его, и тогда…

– Иди, иди уж, бесстыдница! – подтолкнула ее в спину пани Хмелевская, и фрейлины поспешили догнать госпожу.

Когда гостий развели в отведенные им келейки и оставили отдохнуть перед трапезой, Марфа с облегчением осталась одна. Привыкнув роптать на свое вынужденное пострижение, она в то же время привыкла и к одиночеству, поэтому общество неприятных людей было для нее порою невыносимо. К несчастью, большинство людей, которые во множестве роились вокруг нее в последний год, были ей неприятны. Легче всего она чувствовала себя наедине с сыном.

«С царем», – тут же поправилась Марфа. Он прежде всего царь теперь, а потом уж ее сын. Хотя родная мать могла бы и не титуловать его, как все прочие, могла бы звать только сыном – и по имени, Димитрием либо Митенькой.

Так ведь то родная мать…

– Какое угрюмое лицо у этой женщины, матери вашего супруга! – вольничая на правах ближайшей, доверенной подруги и наперсницы, промолвила в эту минуту Барбара Казановская, снимая с шеи госпожи обременительный воротник и слегка ослабляя шнуровку ее платья: эти монастырские стены и низкие своды, чудилось, смыкаются вокруг, вздохнуть не дают. Конечно, панна Марианна только кажется слабенькой былинкой, она необычайно вынослива, однако и она вон как побледнела от усталости и сырой стужи, царящих в монастыре.

– Мне кажется, государыня-мать недовольна выбором Димитрия, – отозвалась Марина с совершеннейшим равнодушием к мнению будущей свекрови. Дамы говорили по-французски и нисколько не опасались быть услышанными, ибо отвращение русских ко всем чужим наречиям, кроме своего, было хорошо известно. – Наверняка сочла меня слишком худой и некрасивой! Небось желала бы ему в жены какую-нибудь раскормленную телку, какими изобилует Московия. Ничего, главное, чтобы Димитрий остался доволен мною, а мнение его матушки меня не очень волнует.

– Однако говорят, что государь прислушивается к ее советам, то и дело обращается за ними, – пробормотала Барбара. – Как и полагается примерному сыну…

Госпожа и ее гофмейстерина обменялись быстрыми взглядами, и Марина с трудом подавила улыбку:

– Перестань, Барбара! Я понимаю, о чем ты думаешь.

– Да я вообще ни о чем сейчас не думаю, кроме ваших нижних юбок, которые изрядно запачкала пыль монастырского двора. В Москве вообще много пыли, верно? И это странно, потому что здесь все вымощено деревом. Такое впечатление, будто идешь по какой-то огромной избе…

– Не заговаривай мне зубы и не ври о какой-то там мостовой! Ты думаешь о том, что теперь уже ничто не имеет значения, верно? Даже если бы сам дьявол явился ко мне и предъявил неопровержимые доказательства, Димитрий, дескать, не тот, за кого себя выдает, я бы отвергла их. Да ведь это и в самом деле не имеет значения! Поговаривали, будто сам Joann Terrible был вовсе не сыном своего отца, великого князя Василия Ивановича, а какого-то там красавца-конюшего. У русских главное – казаться, а не быть. Впрочем, не только у русских…

– Так-то оно так, а все же Joann Terrible был хотя бы сыном своей матери… Честно говоря, эта история со спасением раненного в Угличе царевича кажется мне изрядно неправдоподобной! То его ранили, то не ранили, то спрятали, то похоронили другого… Воля ваша, панна Марианна, в этой путанице сам черт не разберется! Думаю, что и сама государыня-матушка ничего толком не знает. Но если она и в самом деле солгала принародно, было бы очень любопытно знать, зачем она это сделала. Неужели только ради того, чтобы избавиться от монастырского заточения? Говорят, ее держали в избушке, в дремучем лесу, в каких-то совершенно ужасных условиях…

– Не верю, что где-то могут быть более ужасные условия, чем здесь! – прошептала Марина чуть слышно, словно у нее сел голос под гнетом тяжелых бревенчатых стен, так и нависавших со всех сторон. И потолки здесь были такие низкие, что человеку ростом повыше выпрямиться было бы невозможно. – Это же не кельи, а сущие гробы! И такие же деревянные. Теперь я понимаю смысл выражения «хоронить заживо». – Два последних слова Марина произнесла по-русски. – Это значит заточить женщину в монастырь, чтобы она никогда не увидела белого света, чтобы никогда не вышла отсюда. Если хочешь знать, я вполне понимаю матушку моего Димитрия. Окажись я на ее месте… я б тоже кого угодно, даже какого-нибудь неведомого проходимца признала бы сыном, только чтобы вновь вернуться к благополучной, почитаемой жизни! Тем более если бы это признание принесло бы счастье не только мне, но и целому народу! Ведь в России после смерти Годунова могла воцариться настоящая смута! Димитрий установил в государстве порядок, а если еще приведет страну к истинной вере…

Барбара вздохнула. Вот чего более всего желает ее госпожа, вот о чем она мечтает более, чем даже о царском троне! Для этой цели воистину все средства хороши! А впрочем, какая женщина на ее месте не закрыла бы глаза на некоторые несообразности, не подавила бы сомнения? Государыня всея Руси… Ради этого титула можно потерпеть. Точно так же поступила и царица Марфа. Ни она не смеет осуждать Марину, ни Марина ее, потому что обе эти женщины, молодая и пожилая, одного поля ягода!

А все-таки любопытно… крайне любопытно, мучают ли Марфу угрызения совести, если она все-таки погрешила против истины, когда назвала Димитрия своим сыном?..

А инокиня Марфа, устало опустившись пред иконами в своей келье, размышляла о том же самом:

«В самом ли деле эта востроглазая девочка верит, что перед ней истинный сын Ивана Грозного? Или готова на все ради трона, ради несметных богатств, почета и поклонения? А может быть, правду говорят о том, будто Димитрий намерен насадить в России латинскую веру? Нет, этого не может быть! Ведь он приказал невесте провести неделю в православном монастыре, венчаться будет заново, по нашему исконному обряду… Разве он сделал бы это, если бы и впрямь был подослан иезуитами? Теперь он царь, над всеми властен, кого хочет – казнит, кого хочет – милует. Мог бы делать все, что его душе угодно. А он ведет себя именно так, как должен вести себя истинный, законный государь!»

Она зажмурилась что было сил, пытаясь подавить слезы, но они все же привычно поползли по щекам. Ох, Господи, сколько же слез она пролила за эти долгие, бесконечные годы монастырского заточения! Но почему-то именно в последний год – самый сытый, свободный, самый вроде бы счастливый в ее жизни! – она плакала куда чаще, чем прежде. Плакала украдкой…

Нет, хватит прятать голову под крыло, словно курица! Надобно непременно повидаться с братом Афанасием. Это единственный человек, который знает правду, который даст ответ на мучительные вопросы. Давно следовало бы это сделать, но Марфа не находила в себе сил для этого. А теперь обрела их – под пристальным, напряженным взглядом чужеземной девушки, которая этим своим взором словно пытала: правду ли ты сказала всему народу своему или просто сама поверила в то, во что хотелось верить?