Царица без трона - Арсеньева Елена - Страница 26

Апрель 1605 года, Москва, Кремлевский дворец

– Теперь идите.

Царь тяжело опустился на табурет, услужливо подставленный служителем.

– Дозволь при тебе побыть, батюшка! – умоляюще пробормотал сын Федор.

– Нет, идите, все идите! – Борис Федорович досадливо махнул рукой, и даже в неверном свете единственного оставшегося в подземелье факела стало видно, как вздрагивает его поседевшая голова, как исхудала шея, торчащая из тяжелого, шитого драгоценностями ожерелья.

Борис услышал, как проскребла по каменным плитам разбухшая, осевшая дверь, и почувствовал, что наконец-то остался один. С той минуты, как он принял на себя сан, ему редко удавалось побыть в одиночестве. Даже в своем спальном покое он всегда ощущал чей-то стерегущий, якобы почтительный взор.

Вот именно что якобы! Поднявшийся к трону из самых низов, отлично знающий, что русский двор в это смутное время – сборище ядовитых пауков, посаженных в одну корчагу [27], Борис не верил никому и никогда. Ну разве что жене своей Марье доверял государь. Дочь Малюты Скуратова, рабски служившего Грозному, бывшего ему верным псом, Марья Григорьевна [28] унаследовала от батюшки черты такой же собачьей верности своему господину и повелителю. Борис Федорович являлся ее мужем, господином и повелителем, и Марья Григорьевна готова была лизать его руки и оправдывать всякое его деяние. Иной раз она даже опережала мужа в желании услужить ему. Чего стоила прошлогодняя встреча с инокиней Марфой, некогда звавшейся Марьей Нагой и бывшей седьмой женой Ивана Грозного.

Господи, твоя воля… Седьмая жена! Иная женщина постыдилась бы такого титула, ведь церковью сей брак за действительный не признавался, а эта все пыжится, все не может забыть, что некогда родила государю сына, которого спустя несколько лет зарезали Битяговские да Осип Волохов по приказу…

Борис криво усмехнулся. Нет-нет да и просочатся тщательно зарытые, глубоко в землю закопанные, но не похороненные слухи о том, что злодеи действовали по прямому приказу Бориса Годунова, бывшего в то время еще шурином царя Федора Ивановича (царствие ему небесное, убогому!). И остаток Федорова правления, и все восемь годков своего царствования прожил Борис Федорович под гнетом этого обвинения, ну а теперь Господь вдруг проявил поистине диаволово лукавство: взял да и наслал на русскую землю этого якобы воскресшего царевича…

Одно из двух: или на самом деле Бог уберег отпрыска Марии Нагой, отвел руку Битяговских и Волохова, – или тот, кто подступил к Москве во главе польского войска, в самом деле вор и самозванец, расстриженный поп и прочая, и прочая, и прочая. Кстати сказать, армия его уже не только и не столько польская, сколько русская, ведь множество воевод со своими полками приняли сторону претендента, выражаясь по-европейски. Изменники, неверующие… аки дети малые, коим лишь бы игрушка поновее да позабавнее! А ведь помнил, помнил Борис, сколько раз народ в един голос, в един крик молящий предлагал ему шапку Мономаха, венец государев и державу. В пыли валялись, ноги ему лобызали: не оставь, господине, будь отцом нашим милостивым.

Просили, да… А он отказывался снова и снова, ничем не рискуя, не опасаясь, что народу и собору церковному надоест просить. Он доподлинно знал, что сделается русским государем, – жребий сей ему был предсказан. 1 сентября 1598 года венчаясь на царство, не сомневался, что призван надолго, если не на век, то на многие десятилетия. Плевать он хотел на пророчество какой-то волхвовательницы [29] Варвары, предрекшей ему всего только семь лет верховного владычества. «Болтает пустое», – подумал Борис тогда и решил проверить, какова она там пророчица. Повелел привести жеребую кобылу и вопросил:

– Что во чреве у сей скотины?

– Жеребец, шерстью ворон, белогуб, правая нога по колено бела, левое ухо вполы [30] бело, – ни на миг не запнувшись, ответствовала Варвара.

– Левое ухо вполы бело? – глумливо повторил Борис. – Ну а это мы сейчас поглядим! Зарежьте кобылу и вспорите ей брюхо!

И что же? Варвара все в точности угадала. Стало быть, срок Борисову царствованию и впрямь должен был истечь через семь лет.

В ту пору ему и это казалось величиной небывалой. Воскликнул самонадеянно: «Да хоть бы и семь дней!»

Как же, семь дней! Держи карман шире! Продвинувшись к трону крадучись, неслышными шагами, на кошачьих лапках, завладев желанной добычею, он уже не собирался ее выпускать. Тем паче что Варвара оказалась не вполне права. Не семь, а восемь лет просидел Борис на троне, но тут, видать, и вышел ему предел. Вот уже полки самозванца под стенами Москвы, осталась Борисову дому одна надежда – на Бога. На Бога – да вот еще на эту каменную бабу, которую государь приказал вытесать и притащить сюда, в подземелье, пред которой он сидит, словно какой-нибудь идолочтец в своем поганом капище.

А что, разве не так? Если не произойдет некоего чуда и не удастся разгромить лживого царевича, будут, будут-таки принесены этому идолу жертвы великие и страшные.

Борис, кряхтя, приподнялся с табурета, вынул из настенного светца факел и осторожно поднес его к стеклянице, которую держала в своей тяжелой лапище каменная баба. Стекляница была всклень наполнена маслом, из коего поднимался фитиль. Затеплился огонек, бросая причудливые сполохи на грубые, небрежно вытесанные черты.

Борис и не хотел, а усмехнулся. Вольно или невольно каменотесец придал статуе черты, крайне схожие с ликом царицы Марьи Григорьевны. Да, некогда Марьюшка Скуратова-Бельская была хороша, словно маков цвет, нежна, как розовая заря, голосок имела сладкий, будто у малиновки, птички певчей, но с годами сделалась станом объемна, поступью развалиста, увесиста, на язык груба и горлом громка, а уж черты лица… Где былая красота? На смену ей пришла одна свирепая надменность, щедро приправленная рябоватостью после перенесенной оспы. Впрочем, с лица воду не пить – Борис Федорович, сам слывший измлада красавцем, даром что рост имел маленький, всю жизнь придерживался сего мнения. Главное, что ближе и довереннее человека, чем жена, у него не было. Ну да, они ведь сидят в одной лодке. Когда колеблется трон под Борисом, колеблется он и под супругой его. А потому и злобствовала Марья Григорьевна, стоя подбоченясь пред сухоликой, сухореброй, словно бы источенной годами и лишениями инокиней Марфой, спешно доставленной из убогого Выксунского монастыря, где обреталась четырнадцать лет, в Москву, в Новодевичью обитель, потому и орала истошно:

– Говори, сука поганая, жив твой сын Димитрий или помер? Говори!

Монахиня, почуяв силу свою и слабость государеву, вдруг гордо выпрямилась и ответила с долей неизжитого ехидства:

– Кому знать об этом, как не мужу твоему?

Намекнула, словно иглой кольнула в открытую рану!

Борис – тот сдержался, только губами пожевал, точно бы проглотил горькое, ну а жена, вдруг обезумев от ярости, схватила подсвечник и кинулась вперед, тыкая огнем в лицо инокини:

– Издеваться вздумала, тварь? Забыла, с кем говоришь? Царь пред тобой!

Марфа уклонилась, попятилась, прикрылась широким рукавом так проворно, что порывом задула свечку.

– Как забыть, кто предо мной? Сколько лет его милостями жива!

Снова кольнула! Снова пожевал царь губами, прежде чем набрался голосу окоротить жену:

– Царица, угомонись. Угомонись, прошу. А ты, инокиня, отвечай: жив ли сын твой?

– Не знаю, – ответила монашенка, морща иссохшие щеки в мстительной ухмылке. – Может, и жив. Сказывали мне, будто увезли его добрые люди в чужие края да там и сокрыли. А куда увезли, выжил ли там, того не ведаю, ибо те люди давно померли – спросить некого!

И больше от нее не добились ни слова ни царь (не умолять же, не в ножки же ей кидаться!), ни царица, как ни супила брови, ни кривила рот, как ни бранилась. А лицо у царицы в эти минуты крайней, лютой злобы было точь-в-точь как щекастая, угрюмая морда этой вот каменной бабы, в которой Годунов видит последнюю надежду своего царствования.