Справа оставался городок - Щербакова Галина Николаевна - Страница 15

– В кино, я слышала, идете? А чего не сходить? Дело молодое, а Вера у нас женщина веселая, разведенная…

– Поля! Остановись! – прикрикнул мужчина в майке.

– А что я сказала? – вроде обиделась Полина. – Ничего особенного.

– Правду, – внимательно глядя на Илью, поддержала Тоня. – Чистую правду.

– Тамара вот идти отказалась, – объяснял Полине Илья. – Говорит, занята. А жаль…

– А у нас втроем в кино не ходят, – ехидно ответила Полина. – Что ж это за интерес – втроем?

– Культпоход, – засмеялся мужчина. – Мероприятие.

– Вот так это у вас и называется, – оскорбилась Антонина.

– А у вас? – переспросил мужчина. – Не бабы – змеюки, прости мою душу грешную. Вы на них не обращайте внимания.

– Да я ничего. Не обижаюсь, – сказал Илья. – Я ж понимаю шутки.

– Какие уж там шутки! – Это проворчала Полина, пропуская Илью во двор.

Он шел и думал, что надо еще будет сходить к Мокеевне. Только как-то с поводом, а не с бухты-барахты…

С высокого помоста смотрел на Илью дед. Фанерка, на которой дед обедал, лежала рядышком, руки деда спокойно лежали на одеяле, немощные, слабые и говорящие. Такие же руки были и у бабушки перед смертью. Начнет, бывало, говорить, а сил нет. Зашевелит, зашевелит пальцами и доскажет, что хотела. А иногда и ничего не говорит, а мама посмотрит на бабушкины руки и бежит задергивать штору, поднимать подушку, а то подойдет к Илье и тихо: «По-моему, она тебя хочет видеть. Зайди будто невзначай…»

Стало жалко деда. По его рукам не читали. Лежал он чистенький, ухоженный, накормленный, постылый, надоевший, ненужный. Пришла странная, не принимаемая раньше мысль, что в скоропостижном уходе есть какая-то своя мудрость… Но он прогнал эти похоронные мысли, решил, что надо идти за билетами, сводить Веру в клуб. В конце концов, это даже хорошо. Весь день у Мокеевны не просидишь, а Полина с Тамарой обиделись. Вот он и посмотрит в кино комедию. Может, повезет – и смешную.

Илья засмеялся. Он вспомнил горячую Веркину руку, перламутровые губы, блестящие в темноте, и полный иронии вывод: «Наши мальчики получше, Илюша, похрабрее». Он тогда стал ей что-то молоть про разное – не время и не место. «Ах! Ах!» – сказала она и, крутнув юбкой, ушла. А он ее вернул и стал целовать прямо у калитки, удивленную и обрадованную. Да! Этого Алене не скажешь, а может, сказать? Она ведь такая современная, такая вся ультра… От Веры пахло бинтами, йодом, камфарой. Она пыталась перебить все эти запахи «Красным маком». Когда шли в кино, он ей насмешливо сказал: «У, Вера, как от вас сладко пахнет!» «Красный мак»! – сказала она с достоинством. – Стойкие духи, а все остальные как вода. Льешь, льешь…»

Тогда, у Вериной калитки, пришла показавшаяся и дикой и забавной мысль, что могло так случиться – и Вера была бы его женой. И ничего не возмутилось в Илье, ничего не запротестовало. Он гладил широкое Верино плечо, сдавленное бретелькой, а в другой жизни, вытянув ноги, сидела тонкая длинная женщина, не признающая крючков, резинок, поясов, молний…

Спала Короткая улица, а может, прикидывалась спящей, но Илье было все равно… Эта улица уже ничем не могла его удивить, ему казалось, что, обнимая Верку, он стал здесь свой.

– Придешь завтра днем. Мать с Витькой в Константиновку уедут к тетке. Часиков в одиннадцать, – шептала ему Вера.

Потом Илья тихо вошел на веранду. Все было приготовлено, белели простыни, окошко было открыто, и из двора Мокеевны угрожающе пряно пахло фиалками. Он вспомнил, как сидела она вечером на своем обычном месте, а они прошли с Верой мимо. Вся улица тогда выстрелила ему в спину – осудила. Мокеевна сказала: «С Богом! Идите, идите… Что ж, теперь людям в кино не ходить?»

А ведь он думал: уж кто-кто, а она что-нибудь вслед обязательно скажет. Говорила же, что у него характера нет, что его любая увести может… А тут не сказала. Илья подумал, что она давно понимала бесполезность переделывания мира. Она принимала его таким, каков он есть… И вспомнил маму.

Она была убеждена: если явление или человек еще слегка несовершенен, то все потому, что в самом начале была нарушена строгая система уложения в основание краеугольных камней. Если все положено правильно, все не может не быть не прекрасным. Но мама любила как шить, так и пороть. Столкнувшись с чем-то вполне достойным, она бесстрашно вооружалась скальпелем, чтоб вскрыть и посмотреть, а что внутри? На каком тесте замешено это достойное? Как важно ей было покопаться при первом же знакомстве в Алене! Но та, увидав вооруженную скальпелем маму, так забаррикадировалась, что даже Илья ее не сразу нашел.

– Пойми, – говорила Алена, – мне одинаково противно мое отрицание, как и ее утверждение. Я не люблю крайностей. Мир не острый. Он, увы, обтекаемый. Он как кольцо Мёбиуса – где верх, где низ, не всегда ясно. И почему я должна подкладывать под каждое свое заявление, каждый поступок справку о благонадежности и идейности? Никогда я этого не делала и не буду делать.

– Илюшенька, – говорила мама. – Она славная, оригинальная, твоя Аленушка. Но есть вещи незыблемые. Принципы – не прическа. Их нельзя красить, укорачивать, завивать… Тем более стричь наголо.

Илья тогда думал: а какой он сам? Он восхищался умением отца понимать людей. «Ты толстовец», – говорила ему мама. Но папа был как гранит, если он почему-то начинал не уважать человека. Тут даже мама ничего не могла сделать. Илье это нравилось. Но он ловил себя на мысли, что наивная сокрушающая принципиальность мамы ему нравится тоже. И насквозь посеченные, протравленные всей житейской химией убеждения Алены ему вполне симпатичны. «Ты беспринципный», – говорила ему мама. «Я, мамочка, широкий, – успокаивал ее Илья. – Как двусторонняя дорога».

«И она тоже широкая», – думал о Мокеевне Илья. Они шли вчера с Верой по улице, а она смотрела им вслед. Не осуждая и приняв.

Илья встал. Тихонько вышел в сад. Возле яблони во дворе Мокеевны так же стояла лесенка. «Надо будет ее сегодня перенести куда-нибудь», – подумал Илья. Рыжая курица, растопырив перья, отважно пробивалась сквозь заборчик. Ей это уже почти удалось, она с недовольным кудахтаньем соскочила, когда подошел с ветками Илья. «Тут надо все делать капитально, – думал он, заталкивая хрусткие прутья между штакетником. – Надо будет приехать сюда в отпуск и все поправить». Мысль о том, что он будет теперь сюда приезжать, пришла естественно и спокойно. Еще он подумал о том, что поедет в Тюмень. Туда тоже бывают командировки в связи с нефтью. Вот и съездит. Он прошел вдоль всего забора, поправил, повернул ветхие дощечки, в самом конце придвинул к забору с Полининой стороны большой камень. Лежал камень просто так, а сейчас какая-никакая опора, видно, у женщин не было сил его сдвинуть. Илья радовался, что сумел что-то сделать. Он поставил ногу на обкатанный временем голыш – как тут был! – и вдруг услышал крик. Илья принадлежал уже к другому, не привыкшему к крикам в ночи поколению. Крик для него – это голос мамы из окошка, это ауканье в лесу, это пацанячий сигнал сбегаться или разбегаться. То, что Илья сейчас услышал, было ни на что не похоже. И наверное, поэтому сразу подумалось: не война ли? Так бы, наверно, закричала, если б началась война, Алена. И Верка закричала бы так же. А больше ничего не пришло в голову, и Илья побежал из сада, слыша, как подымалась на крик улица. Стучали ставни, хлопали двери. У ворот уже стояли в халатиках Полина и Тамара. А крик все висел в воздухе, безнадежный и одинокий. И оттого что он был одинокий, пришло убеждение: все-таки не война.