На дальних мирах (сборник) - Сильверберг Роберт - Страница 22

Я кричу, ору, рычу. Пляшу и потрясаю кулаками. В крыльях коптера открываются створки. Выдвигаются и начинают вращаться блестящие краны. Гранулы нервного действия сыплются дождем, оставляя в небе сверкающий след. Шум коптера превращается в пушистый ковер, простертый до горизонта, и заглушает мой пронзительный голос.

Поедатели рассыпаются в поисках гранул, роются в траве, отыскивая их. Не переставая плясать, я бросаюсь к ним, выбиваю гранулы у них из рук и швыряю в ручей, стираю в порошок. Поедатели ворчат на меня, отворачиваются и снова ищут гранулы. Коптер поворачивает и улетает, оставляя полосу густого маслянистого звука. Мои братья жадно поедают гранулы.

Помешать этому невозможно.

Радость охватывает их, они валятся и лежат неподвижно. Нет-нет у кого-то дернется рука или нога. Потом прекращаются и подергивания. Поедатели начинают растворяться. Тысячи их тают в прерии, теряя свои сферические формы, расползаясь, впитываясь в землю. Связей между молекулами больше не существует. Это сумерки протоплазмы. Поедатели растекаются. Исчезают.

Я бреду по прерии несколько часов. То вдыхаю кислород, то ем шары лимонного цвета. Закат начинается звоном свинцовых колокольчиков. Черные тучи на востоке звучат бронзовыми трубами, а усиливающийся ветер представляет собой вихрь черной щетины. Наступает тишина. Спускается ночь. Я пляшу. Я один.

Коптер появляется снова, тебя находят, и ты не сопротивляешься, когда тебя втаскивают. Испытывать горечь ты не в состоянии. Ты спокойно объясняешь, что сделал и узнал и почему нельзя уничтожать этих людей. Описываешь растения, которые ел, их воздействие на твои чувства, рассказываешь о блаженном синтезе, текстуре ветра, звуках облаков и тембре солнечного света. Тебе кивают, улыбаются, говорят, чтобы ты успокоился, что скоро все будет хорошо, и прикасаются к предплечью чем-то таким холодным, что голова кружится и гудит, деинтоксикант вливается в вену, и вскоре восторг улетучивается, оставляя только изнеможение и горе.

— Мы совершенно неисправимы, — говорит он. — Творим свои злодеяния и на других планетах. Уничтожали армян, евреев, тасманцев, индейцев, уничтожали каждого, кто стоял на пути, а теперь прилетаем сюда и продолжаем эти проклятые убийства. Вас не было со мной. Вы не плясали с ними. Не видели, какая богатая, многослойная культура у поедателей. Взять хотя бы их племенную структуру. Она очень сложна: семь уровней брачных отношений и экзогамный фактор, требующий…

— Том, дорогой, никто не собирается причинять вред поедателям, — ласково говорит Эллен.

— А религия? — продолжает он. — Девять богов, каждый представляет один аспект единого бога. Поедатели поклоняются добру и злу, у них есть теология. И мы, эмиссары бога зла…

— Мы их не уничтожаем, — говорит Майклсон. — Как ты не поймешь, Том? Все это твоя фантазия. Ты был под воздействием транквилизаторов, но теперь мы очищаем твой организм. Скоро будешь опять видеть все в реальном свете.

— Фантазия? — говорит он с горечью. — Наркотический бред? Я был в прерии и видел, как вы разбрасывали гранулы. Видел, как поедатели умирали и распадались. Мне это не пригрезилось.

— Как нам убедить тебя? — серьезным тоном спрашивает Чанг. — Чему ты можешь поверить? Хочешь, пролетим вместе над страной поедателей, сам увидишь — их миллионы.

— А сколько миллионов уже уничтожено? — требовательно спрашивает он.

Все убеждают его, что он ошибается. Эллен снова говорит, что никто и никогда не собирался причинять вреда поедателям.

— Это научная экспедиция, Том. Мы изучаем их. Причинять вред разумным формам жизни — нарушение всех наших принципов.

— Вы признаете, что они разумны?

— Конечно. В этом никто не сомневался.

— Тогда для чего разбрасывать гранулы? Для чего уничтожать поедателей?

— Ничего подобного не было, Том, — говорит Эллен и берет его руку в свои прохладные ладони. — Поверь нам. Поверь.

— Если вам хочется убедить меня, — говорит он с горечью, — то возьмите машинку и обработайте мне память. Разуверить меня в том, что я видел своими глазами, вам не удастся.

— Ты же все время был под воздействием наркотика, — говорит Майклсон.

— Я никогда не принимал наркотиков! Кроме того, что съел во время пляски — а до этого видел, как массовое убийство продолжалось неделя за неделей. Скажите, это ретроактивный бред?

— Нет, Том, — говорит Шварц. — Это постоянный бред. Он — составная часть твоего лечения, восстановления личности. Ты прилетел сюда запрограммированным на него.

— Не может этого быть, — отвечает Том.

Эллен целует его в горячий лоб.

— Пойми, это сделано, чтобы примирить тебя с человечеством. Ты был ужасно возмущен изгнанием своего народа в девятнадцатом веке. Ты не мог простить индустриальному обществу изгнание сиу и был полон ненависти. Твой врач решил, что если ты примешь воображаемое участие в современной ликвидации, если увидишь в ней необходимую меру, то очистишься от своего возмущения и сможешь занять место в обществе…

Том отталкивает ее.

— Не говори ерунды! Если бы ты имела представление о восстановительной терапии, то знала бы, что ни один стоящий врач не может быть так ограничен. При восстановлении нет полной корреляции. Не прикасайся ко мне. Оставь меня. Оставь!

Он не даст им убедить себя, что у него наркотический бред. Это не фантазия, говорит он, и не курс лечения. Поднимается и уходит. За ним — никого. Он садится в коптер и летит искать своих братьев.

Я снова пляшу. Сегодня солнце намного жарче. Поедателей гораздо больше. Сегодня я раскрашен и убран перьями. Мое тело блестит от пота. Поедатели пляшут вместе со мной, охваченные таким неистовством, какого я раньше не видел. Мы топчем ногами утрамбованную лужайку. Тянемся руками к солнцу. Поем, кричим, вопим. Мы будем плясать, пока не свалимся.

Это не фантазия. Эти существа реальны, они разумны, они обречены. Я это знаю.

Мы пляшем. Пляшем, несмотря на обреченность.

Появляется мой прадед и пляшет с нами. Он тоже реален. Нос у него орлиный, а не плоский, как у меня, на голове большой убор из перьев, мышцы под смуглой кожей напоминают канаты. Он поет, кричит, вопит.

К нам присоединяются и другие мои предки.

Мы едим оксигенаторы. Обнимаем поедателей. Мы все знаем, что такое быть дичью.

Облака издают музыку, ветер обретает текстуру, а солнечное тепло — цвет.

Мы пляшем. Пляшем. Наши руки и ноги не знают усталости.

Солнце разрастается, заполняет собой все небо, и я уже не вижу поедателей, вокруг только мои предки за много веков, тысячи блестящих тел, тысячи орлиных носов, мы едим оксигенаторы, находим острые шипы и вонзаем себе в плоть, нежно пахнущая кровь течет и засыхает под лучами солнца, а мы пляшем и пляшем, прерия представляет собой море качающихся головных уборов, океан перьев, мы пляшем, сердце мое грохочет, колени расслабляются, солнечный огонь заливает меня, я пляшу и падаю, пляшу и падаю, падаю, падаю.

Тебя снова находят и привозят обратно. Делают холодный укол в руку, чтобы изгнать из крови кислородное опьянение, а потом впрыскивают что-то успокаивающее. Ты неподвижен и очень спокоен. Эллен целует тебя, ты гладишь ее нежную кожу, потом и остальные подходят поговорить с тобой, утешить тебя, но ты не слушаешь, потому что ищешь реальности. Это нелегкий поиск. Словно бы проваливаешься через множество люков в поисках той единственной комнаты, где пол не на петлях. Все, что происходит на этой планете, — твое лечение, говоришь ты себе, оно предназначено примирить озлобленного аборигена с завоеваниями белого человека; в действительности здесь никого не уничтожают. Ты отрицаешь это, проваливаешься и понимаешь, что это, должно быть, лечение твоих друзей; они несут бремя многовековой вины и прилетели сюда избавиться от него, а твоя задача — взять на себя их грехи и даровать прощение. Снова проваливаешься и понимаешь, что поедатели просто животные, они угрожают экологическому равновесию и должны быть уничтожены; их культура вымышлена тобой, это просто галлюцинация, возбужденная давними воспоминаниями. Пытаешься отвергнуть свои возражения против этой необходимости, но проваливаешься снова, сознавая, что никакой ликвидации нет, она существует лишь в твоем мозгу, возбужденном и расстроенном преступлением против твоих предков, приподнимаешься и садишься, хочешь принести извинения своим друзьям — ведь ты назвал убийцами этих ни в чем не повинных ученых, и проваливаешься…