Сердце хирурга - Углов Федор Григорьевич - Страница 74

В своих правилах хирургической деонтологии Н. Н. Петров писал, что вечной жизни мы дать больному не можем. «Наша задача заключается в том, чтобы продлить эту жизнь и сделать ее более приятной».

На сколько мы продлеваем жизнь — вопрос, конечно, очень важный. Но хоть на малый срок, как только позволяют наши врачебные возможности, пусть на год, на полтора, пусть даже на неделю — это всегда благо. Спросите любого человека, что он предпочтет: умереть сегодня или через неделю. Уверен, что любой выберет последнее. Этим и должен руководствоваться хирург в своих действиях у постели больного.

...Предупредив своего пациента-охотника и его родных о возможных осложнениях и опасности, получив от них согласие на операцию, я ввел длинные изогнутые щипцы в пищевод до того места, где конец щипцов уперся во что-то мягкое. Это мог быть кусочек мяса, но не исключалось, что это слизистая пищевода.

Щипцы шли назад вначале туго, но затем поддались, и когда я извлек их — о, радость! — на конце, между браншами, был зажат кусочек мяса, величиной с небольшую сливу. Больной хриплым голосом попросил воды. Ему подали стакан. Он сделал вначале маленький глоточек, подождал... затем глоток побольше, совсем большой... Несколько мгновений прислушивался, видимо, к тому, как жидкость проходит по пищеводу, и вдруг бухнулся передо мной на колени! Я от неожиданности так растерялся, что громко закричал на него: «Встаньте немедленно, а то милиционера позову!»

Этого больного я наблюдал несколько месяцев: чувствовал себя он хорошо, затруднений при глотании не ощущал. «Доктор, — говорил он мне, — я однажды в буран заплутал, замерзал, думал, что крышка, погиб, и не было так страшно, как от голода умереть...»

История хирургии хранит немало примеров, когда боль­ные соглашались на любую операцию, зная, что надежда на благоприятный исход ничтожна. Самый маленький, крошеч­ный шанс на спасение — лучше, чем ничто... Серьезные же попытки избавить больных раком пищевода от страданий оперативным путем начались лишь в двадцатых годах нашего столетия. Однако все операции, как правило, кончались печально, и хирурги, предпринявшие их, после нескольких безуспешных попыток прекращали работу в этом направлении.

Наибольшее упорство в ту пору проявил известный немецкий хирург Зауербрух, руководивший клиникой в одном из городов Швейцарии. Он сделал сорок грудных операций на пищеводе, и все сорок его подопечных погибли. В швейцарский парламент поступил запрос: можно ли хирургу, в частности Зауербруху, разрешать проводить операции, от которых больные умирают? Парламент, обсудив этот вопрос, вынес решение в пользу врача... После этого Зауербрух осуществил еще несколько операций на пищеводе и... прежний скорбный итог. От него, не выдержав поголовной смерти всех больных и травли, поднятой бульварными газетами, ушли любимые ученики — его постоянные ассистенты. Подавленный, разуверившийся Зауербрух вынужден был прекратить операции, так и не добившись излечения ни в одном случае...

Столь же печально окончились попытки операций при раке нижних отделов пищевода со стороны брюшной полости у нашего соотечественника профессора Сапожкова. Приблизительно такое же, как у Зауербруха, количество проведенных операций, и ни одного успешного результата... Профессор Сапожков, отчаявшись, тоже опустил руки. А отчаяться было от чего. Столько тратится сил, энергии, нервов. За каждой операцией — живой человек со своей жизнью, надеждами, просьбами, с мольбой в измученных страданиями глазах, — и все, оказывается, зря!

Обращает на себя внимание тот факт, что больные, хорошо осведомленные о гибели тех, кого оперировали раньше, не только продолжали давать согласие на операцию, но и настойчиво просили об этом. Какая же сила физических и моральных мучений должна быть у этих людей, если они, имея лишь малейшую надежду на излечение, решались на операцию. Вот почему, зная все это, думая над этим, я не мог пройти мимо сообщений о первых успешных операциях на пищеводе, проведенных хирургами США.

У американцев уже тогда при внутри грудных операциях было хорошо налажено обезболивание, а мы продолжали их делать под местной анестезией, что, разумеется, затрудняло работу хирурга и создавало дополнительные опасности для больного. Я старался прочитать всю доступную литературу по этому вопросу, все, что касалось опыта в такого рода операциях, и чем больше узнавал об удачах и просчетах, имевших место в освоении проблем хирургии пищевода, тем сильнее крепла во мне уверенность: этим можно заниматься в нашей клинике, я обязан попробовать... Николай Николаевич Петров, можно сказать, благословил: действуй! Было это так...

Среди других больных поступил в клинику шестидесятитрехлетний инженер Н. И. Гущин, больной раком верхнего отдела желудка с переходом на пищевод. Причем захвачена была уже порядочная его часть. Обычно, если опухоль лишь достигала пищевода, мы удаляли желудок со стороны брюшной полости вместе с частью пищевода. Но при распространении опухоли высоко по пищеводу больные признавались неоперабельными и выписывались домой. Так хотели поступить и с инженером Гущиным...

Когда я сказал больному, что операция не показана и ему придется уехать из клиники, он заплакал, как ребенок, горько и безутешно.

— Я понимаю, что такое не показана, — говорил он сквозь слезы. — Вы не хотите рисковать, а я дома умру голодной смертью. Ведь так? Я много читал о своей болезни, прежде чем решился обратиться к вам, я знаю, что медицина еще не очень готова к лечению таких, как я... Но попробуйте! Может, что выйдет, а не получится — значит судьба у меня такая. Ведь без операции вообще конец близок. И не утешайте, нет нет!..

Этот разговор с больным я передал учителю. Николай Николаевич пошел в палату сам.

— Вы настаиваете на операции? — спросил он.

— Да, — твердо ответил Гущин.

— А если мы вам поставим трубочку в желудок, чтобы вы могли питаться через нее? Это сравнительно безопасная операция, а от голода спасет...

— Нет, такое считаю для человека противо­естественным, — с прежней твердостью ответил больной. — Хочу есть нормально! И как бы трудна и опасна операция ни была, я готов к ней, и вот вам письмо, которое написал. В нем мое согласие, в нем все мои размышления на этот счет... Я, Николай Николаевич, уже прожил немалую жизнь и твердо осознаю, на что иду...

Николай Николаевич после короткого раздумья, обращаясь ко мне, сказал:

— Ну, что ж, папенька, не возражаю: оперируйте его! Вместе с Александром Сергеевичем Чечулиным мы тщатель­но, в деталях, обсудили весь план предстоящей операции, и когда, казалось, предусмотрели все возможные варианты ее, все осложнения, которые нас поджидают, пошли к учителю. Внимательно, не перебивая, выслушав нас, он долго молчал. Видно было, что мысленным взором он как бы осматривал все операционное поле. Так командующий армией старается заранее предугадать исход небывалого доселе сражения...

— А что предпримете, если опухоль проросла в печень? — наконец спросил он.

— Если это только край левой доли, иссечем его вместе с опухолью. А если окажется, что захвачен большой участок печени, от радикальной операции придется отказаться...

— Почему вы хотите оставить часть желудка, а не удалить его весь? Ведь операция от этого будет и легче и короче?

Я разъяснил, что, судя по отдельным сообщениям зарубежных хирургов, сохранение даже небольшой части желудка облегчает соединение его с пищеводом...

— Что ж, дерзайте, — напутствовал Николай Николае­вич, удовлетворенный, по-видимому, нашим рассказом и отве­тами. — Когда-нибудь надо осваивать то, чего пока не умеем... Ни на секунду не забывайте, какое значение будет иметь эта операция, если она удастся. Крайняя осторожность и одновре­менно уверенность должны быть сестрами в вашей работе. Теоретически, вижу, вы подготовлены, а уж что выйдет...

И он развел руками.

Остаток дня я посвятил разговору со старшей операционной сестрой Людмилой Николаевной Курчавовой. Блестящий специалист своего дела, она более двадцати лет работала с Николаем Николаевичем, понимала его не то что с полуслова — предугадывала каждое движение рук хирурга, безошибочно зная, какой инструмент подать в нужный момент... Она вместе с нами переживала за исход предстоящей операции, и сейчас мы советовались, что требуется подготовить к завтрашнему дню, стараясь не упустить ни большого, ни малого... Домой я уходил тоже, разумеется, захваченный думами о том же. Как тревожило оно, это слово: впервые... впервые!