Сестры - Бут Пат - Страница 25

– Куда будем колоть, доктор? – Голос Фрицци, как и ее наружность, был по-женски мягким.

– В ягодицу, верхний правый квадрат.

– На ней джинсы, – добавила вторая женщина. – Придется побороться, чтобы стянуть их! – Впрочем, перспектива предстоящей борьбы, судя по ее голосу, не отпугивала.

Джейн отпрянула, когда жутковатое трио приблизилось к ней. Вот оно, начинается!

– Джейн, тебе нужно немного спустить джинсы и трусики. Это займет всего секунду… маленький укольчик, и все.

Увидев иглу, Джейн кинулась на них, ужас перед тем, что ждет ее, придал силы ее изнемогающему телу. Но, конечно же, это было бесполезно.

Фрицци подпрыгнула под девушку так, что ее мощное плечо оказалось у Джейн под бедром. В следующее мгновение тело Джейн выгнулось дугой – и обмякло в медвежьих объятиях громадины в форме полицейского.

Джейн застонала, почувствовав, как с нее стянули трусики и кольнули иглой.

Это был стон приговоренного. Беспомощную, лишенную надежд, несчастную Джейн заставили опуститься на дно забвения.

Джули Беннет подошла к живописно задрапированному окну и окинула взглядом Палм-Спрингс, как ковер, расстилавшийся внизу. Она видела окрестности до Коачелла-Вэлли, до зыбкой линии гор Санта-Роза. Обычно величественная панорама поднимала ее дух. Но сегодня мерцающий блеск, простор, живая красота природы казались безжизненными и бессмысленными, как речь при получении премии.

Она отвернулась, глаза ее в отчаянии пробежали по рабочему столу. Что могла увидеть она здесь? Обычно ей нравилась эта обстановка – пустые стены, простой стол, несовременный IBM, табуреточки, на которые так хорошо опираться ногами, чтобы избежать боли в спине, столь естественной при сидячем образе жизни. Да, монастырская келья, закрытая для всего внешнего мира, – лучшее место для обдумывания слов, за каждое из которых ей платили по двадцать баксов. Но сегодня она была большей затворницей, чем монахиня в скиту, и ярость доводила ее до исступления.

Джули шлепнулась на широкую софу – обычно она не позволяла себе этого, пока не выполнит дневную норму в полторы тысячи слов, – и потянулась к кошке.

– Орландо, дорогой, – прошептала она, запуская пальцы в густую ярко-рыжую шерсть. – Сегодня не могу. Не могу, дорогой мой. Быть может, никогда уже не смогу!

Орландо тикал, как часовой механизм мины. Так он изображал мурлыканье. Коту нравилось, когда ему почесывали спинку, но без задушевных бесед он вполне мог обойтись. Да, быть котом Беннет – это вам не только рыбка да мышки.

– Что же мне делать, если не пишется? А, Орландо, дорогой? Скажи же, ну что мне делать. – Пальцы Джули рассеянно поглаживали нежную пушистую шерстку. Орландо был похож на нее, он был ее частью . Он жил в одиночестве в своем кошачьем мире, равнодушно взирая на Вселенную и на населяющих ее шумных, грязных людишек.

Проклятье. Хуже всего то, что ей казалось, будто для нее такой проблемы не существует. Во всех передачах она поднимала эту тему, но сейчас, столкнувшись с действительностью, поняла, сколь обманчиво простой была ее теория. Муки творчества, помпезно провозглашала она, считая это болезнью неопытных новичков, полагающих, что в писательском ремесле все просто. Эти люди считали себя «художниками» и верили: чтобы писать книги, нужно творческое вдохновение, участие души, а трудовые усилия, напряжение воли тут ни при чем. Чепуха! Дело вовсе не в том, чтобы уловить колебание тона некой мистической мелодии или поток звездного света, проливавшегося в воображении. Нет, вместо этого были кровь, пот, слезы и каторжный труд, и если слова не приходят, сиди и жди, когда они придут.

Но не слишком ли много теории? Отчего же вдруг она ощутила, что ее перспективы как писателя столь же неуловимы, как промельк ящерицы на горной тропе? Однако сомнений не оставалось. Запасы таланта иссякли. Ливневый запас творчества, который вознес ее в верхние эшелоны плутократии, пересох, как пески пустыни. Мир так никогда и не узнает, что случилось со Скарлетт или что произошло с Реттом, потому что она, Джули Беннет, вышла в тираж. Истощенная, опустошенная, безвольная, такая же никчемная и отвратительная, как использованный презерватив, вышвырнутый на обочину.

– Знаешь, кто сделал это со мной, дорогуша?

Орландо яростно затикал.

– Джейн, кисуля. Моя сестренка Джейн. – Пальцы Беннет сжались, поглаживание теперь уже не было нежным. Скорее стало болезненным, чем приятным. Орландо нервно заворочался. Эти признаки он хорошо знал.

– Какое право она имела приезжать сюда! В мою пустыню. Это мое место. Моя страна. И всегда была моею. Они приняла меня и сделала из меня что-то. И папа здесь кем-то да стал бы.

Слезы застыли в ее глазах. Слишком хорошо она все это помнила. Комнатенку на Сансете. Для многих это было концом пути, последней остановкой перед окончательным падением на самое дно в этом мишурном городе. Сансет никогда не был настоящим Голливудом – грязный, яркий, живой, как «Тропикана» в Санта-Монике, где останавливались рок-группы, или традиционная автостанция «Хайлендз» на Голливудском бульваре, овеянная даже некой романтикой. Сансет был общеизвестным дном для опустившихся людей, находящихся на волосок от гибели, для тех, кто не способен был или не желал прочесть объявление на стене и боялся прочесть приговор неудачнику в понимающих глазах родных и друзей, когда их лодку медленно прибивало к берегу.

Но у Джули Беннет все сложилось по-другому. Это было для нее началом, первой ступенью к исполнению заветных мечтаний, настолько фантастичных, что они превосходили самые смелые мечты обитателей мотеля «Сансет». Каждое утро, дрейфуя в море бразильского кофе, она лупила до изнеможения по древней машинке в мрачной грязной комнатке – дворце ее творчества. Роман «Женщина-ребенок» писался сам собой, как школьное сочинение, и, когда кипа машинописных страничек немного выросла, Джули уже знала, что это шедевр. Она знала, что все уже ждут ее партизанской вылазки против семьи, ждут ее манускрипта и готовы плакать, мечтать вместе с ней, умереть вместе с ней, сидя в своих квартирах, наполненных преступными влечениями.