Счастье по собственному желанию - Романова Галина Владимировна - Страница 24

– Как ты, Любовь? – сочувственно поинтересовался Гена.

Он сидел на том самом диване, где так любил валяться Ким. Сам Ким сидел сейчас на кресле перед окном и с недобрым прищуром смотрел в ее сторону. Хорошего ждать было нечего. Либо выгонит, либо станет читать мораль, ругая, унижая, уничтожая всяческое ее к себе уважение.

– Ничего, – она слегка улыбнулась Генке и села на другой край дивана. – Жить можно. Выжить бы только.

Повисла пауза, в течение которой она рассматривала свои руки, сцепленные на коленках. А они оба – ее.

Первым не выдержал Ким, не сказавший, как и ожидалось, ничего путного.

– Как же твое свидание теперь, Любовь?

Ба!!! Она же совсем забыла! Хелин! Он станет ждать ее на второй остановке за городом. Шел разговор о домике в лесу, конверте с премиальными, хорошем полноценном отдыхе, а вместо этого труп матери Тани Савельевой…

Отвечать Киму она не стала. Вроде не слышала и не слышала, продолжив рассматривать свои руки.

– Люб, теперь ты в состоянии говорить? – все никак не сдавался Гена Сячинов.

– Да, – она кивнула и посмотрела на него виновато. – Извини, Гена. Просто навалилось на меня столько всего. Думаю, если не выпью, пока вас дождусь, точно свалюсь в обмороке.

– Ничего. Я понял, – успокоил ее Сячинов и пожал ее локоток. – Давай по порядку. Ты вошла в подъезд. Так?

– Так.

– Каким образом? Там же домофон.

– Мне навстречу попалась парочка молодых людей с собакой. Вот до сих пор жалею, что наткнулась на них, – пожаловалась Люба. – Если бы не они, может быть, я и не нашла бы тетю Веру. Хотя тогда бы Таня с детьми нашла. Не знаешь, что лучше.

– Дверь в квартиру была не заперта? – Гена смотрел на нее вроде и с добром, но как-то все равно недоверчиво.

– Я сначала звонила, звонила. Потом решила постучать. Дверь приоткрылась, я вошла.

– И странного, конечно, ничего в этом не углядела! – фыркнул Ким злобно и завозился в кресле, закидывая ногу на ногу.

– Нет, не углядела, – огрызнулась Люба, сверкнув в его сторону глазами. – Меня там должны были ждать. Должны были передать конверт с бумагами.

– Так, с этого места давай подробнее, – подхватил Сячинов. – Что за бумаги, что за конверт?

– Откуда же я знаю! – вытаращилась Люба изумленно. – Если я только должна была за ним зайти! И про бумаги ничего не знаю. Таня сказала, что ничего в них не поняла. Но вроде имя мое там упоминалось. Так вы у нее и спросите. Я-то тут при чем?!

И вот тут Генка Сячинов сказал совершенно гадкую и, на ее взгляд, непристойную вещь.

– Вот и мне бы очень хотелось узнать: при чем тут ты, Закатова?!

И глядел он на нее теперь уже без прежнего участия, а строго, совсем по-протокольному.

– Ты??? Ты меня в чем-то подозреваешь, Гена?! – у нее даже голос сел от негодования.

Подозревать? Ее? В чем, интересно? В чем же она, по его мнению, виновата? В том, что не удрала с места происшествия, хотя искушение было велико, а вызвала милицию? В том, что выполнила свой гражданский долг, виновата?

– Я не виню тебя ни в чем, Закатова. – Гена недовольно сморщил безупречно гладкий лоб, полез было за сигаретами, но натолкнулся на отрицательный кивок Кима и запихал сигаретную пачку обратно в карман. – Ни в чем не виню, кроме одного…

– И в чем же я, по-твоему, виновата? – она насупленно наблюдала за обоими, черт его знает, до чего они успели тут договориться, пока она блевала в туалете и полоскалась затем в ванной.

– В том, что не совсем со мной откровенна, Люба. – Гена улыбнулся ей одними губами, оставив глаза по-прежнему холодными и подозрительными.

– В чем? Я все тебе рассказала! Что еще тебе хотелось бы от меня услышать?

– Ну, например, о погроме в твоей квартире. Подробнее, если можно, – мужчины переглянулись. – Ну… Любовь, я жду. Что произошло у тебя дома накануне вечером? Кто рылся в твоих вещах? Что искали?

– Я… – красноречивее того, как она посмотрела сейчас на Кима, посмотреть было невозможно.

Этот идиот, сам того не ведая, только что подписал ей смертный приговор. Ей же ясно дали понять, что если в это дело вмешается милиция, ее убьют. А он взял и без ее ведома и разрешения все рассказал милиционеру.

Хоть одно радовало: это был не Ким вчерашним вечером, потому что доносить на самого себя он бы не стал. Нелогично. Кто же тогда? Иванов? Чего ему-то было искать у нее дома? Конверты с новой зарплатой не взял, а это на Иванова совсем не похоже. Тот бы взял непременно и никаких записок не оставил бы.

Нет, тут что-то и кто-то еще…

– Я не знаю, Гена. Я ничего об этом не знаю, – она спокойно выдержала его тяжелый, милицейский взгляд, она же и в самом деле ничего не знала. – Ходила в магазин. Потом засиделась в кафе на углу дома. А когда вернулась, там такое. Что я могу знать? Может, у меня искали тот самый конверт, а? Как считаешь?

Кажется, ее версия Генке понравилась. Он ненадолго задумался. А потом кивнул, соглашаясь. И даже добавил что-то типа: возможно, и так.

Но вот Ким…

Тот не верил ни одному ее слову. Сидел, кривил рот в незнакомой идиотской ухмылк, и недоверчиво щурил глазами в ее сторону.

Через полчаса Генка ушел, взяв с нее слово явиться в отделение по первому зову. Она пока единственный свидетель вроде как, хотя и помощи от нее никакой.

Сячинов ушел, а Ким обрушил на нее столько всего, что Любе пришлось просидеть остаток дня в отведенной ей спальне и не высовывать носа оттуда, чтобы не быть уличенной во всех преступления сразу.

И чего ей только не вменялось. Ким договорился даже до того, что обвинил ее, правда косвенно, в смерти Тимошиной тещи. А уж фамилии Иванова и Хелина, и все, что с ними было связано, у него просто не сходили с языка. Кажется, он даже устал, до такой степени наорался. Хлопнулся лицом вниз на диван и велел ей убираться в спальню и не сметь оттуда выходить без крайней нужды.

Вот Люба и сидела за закрытой дверью и думала, думала, думала.

Думать, правда, особенно было не над чем. Ну, абсолютно никаких фактов, даже разрозненных.

С нее что-то требуют, и даже что-то искали. Если вспарывали подушки и одеяло, предположительно это не крупная вещь. Что это могло быть? Драгоценности? Деньги? Ценные бумаги? Похоже, что так. Но тут вот сразу возникала одна крохотная проблемка: никакого отношения ни к первому, ни ко второму, ни к третьему Люба не имела. То есть не имела никогда ни драгоценностей, ни денег, ни ценных или компрометирующих кого-то бумаг.

Могли ее оболгать, подставив под такую раздачу? Запросто, только кому это было нужно? А что, если тому, кто… кто пытается отвести от себя подозрения?! Ох, как горячо! Как горячо!!! И что-то крутится такое в голове, только вспомнить все никак не удается. Может, еще прозреет, а? Может, снизойдет на нее озарение?

Тимоша Савельев что-то такое знал, раз хотел незамедлительно с ней поговорить. И знал, видимо, что-то серьезное, раз его убили.

Убили, убили, теперь вон уже и Сячинов этого не отрицает, а поначалу все бубнил про несчастный случай.

Тимошу устранили. А следом за ним кто стал обладателем информации? Правильно! Его семья. Там – в его доме, в его семье, остались те самые бумаги, представляющие для кого-то опасность.

А-аа! Вот оно, прозрение-то!!! Вот что от нее требовали и что у нее искали, перевернув весь дом вверх дном! Это как раз те самые бумаги, что пыталась ей передать Таня Савельева. Пыталась, но не передала. Их украли. И если предположить, что украл их тот самый человек, который подстерегал ее в подъезде, то… то, выходит, ей теперь уже ничто не угрожает?!

Выходит, что так.

Выходит, что бедная тетя Вера приняла весь огонь на себя и тем самым спасла ее.

Господи, беда-то какая! Как же там теперь Таня?! Нужно, нужно срочно позвонить ей и узнать, какая помощь требуется.

Люба осторожно выглянула из-за двери спальни. Ким лежал на диване, все так же зарывшись лицом в подушку. Кажется, он спал. Пробежав на цыпочках к телефону в прихожей, Люба быстро набрала номер Савельевых.