Механизм Времени - Валентинов Андрей - Страница 2

Эварист ушел в математику – с макушкой, с ушами, торчащими из-под черных кудрей. Курса, увы, не закончил. Его исключили – после того, как первые работы девятнадцатилетнего парня опубликовал «Бюллетень барона Феррюсака».

– Галуа одержим! – воскликнул один из преподавателей, прочитав свежий номер. – Одержим бесом математики!

Поначалу Шевалье еще мог понять, чем «одержим» друг. Математику знал неплохо, по крайней мере в объеме учебника Лефебра де Фурси. Перелистал ради интереса «Элементы геометрии» Лежандра. Для Галуа толстый том Лежандра был настольной книгой. Вскоре он заявил, что «это» слишком просто. Когда же Огюст интересовался, куда занесло друга, тот честно пытался объяснить.

Его слова Огюст запомнил.

«Это же элементарно! Представь себе снежинку, вершины которой отстоят друг от друга на шестьдесят градусов. Представил? Если снежинку повернуть вокруг оси, проходящей через ее центр перпендикулярно к плоскости, на шестьдесят градусов, или на число градусов, кратное шестидесяти, то ее вид в целом останется неизменным, даже если какая-нибудь вершина и изменила свое положение. Ясно? Операция, которая оставляет общий вид фигуры неизменным в этом смысле, называется операцией симметрии...»

Снежинку Шевалье вполне себе представлял – большую, холодную, бледно-синего цвета. О снежинках писал великий Кеплер, чуть ли не стихами. Зачем ее поворачивать вокруг оси?

Одержимый...

Одержимого изгнали – с шумом, с позором, с публикацией коллективного письма. Шевалье в те дни изучал конструкцию тюремных решеток и мог лишь изумиться. Он, член нелегального Общества Друзей Народа, на иное обращение не рассчитывал. Но его друг не социалист, он – ученый! Лучший математик школы...

Лучшего осудили за лень и аморальное поведение. Огюст узнал это, сидя на скамье подсудимых и читая свежую «La gazette de L’Ecole». Прокурор, обиженный невниманием к своей громовой речи, с ехидством поинтересовался: в чем причина «крайнего цинизма» обвиняемого? Шевалье, сбитый с толку, не огрызнулся, а обстоятельно изложил суть дела. Тут уж заинтересовался судья, чей двоюродный брат, как выяснилось, был непременным секретарем Академии Наук.

Шевалье оправдали.

Кажется, знакомство с Галуа стало не последней тому причиной.

Они не виделись больше месяца, после того, как Галуа перевели в тюремную больницу Фолтрие. Не по вине Огюста – в его последний визит Эварист заявил, что не хочет отравлять друзей «ипохондрией». Огюст обиделся. Обиделся и сейчас – на мертвого. Написать каким-то «инициалам»...

Н. Л., В. Д. – кто это?

Ну конечно! Не быть ему сыщиком! Н. Л. – Николя Леон, их общий приятель, драматург и кандидат в новые Дюма! Точнее, соратник и графоман. Такому и «Нельской башни» не написать.

«...И убийца не раз являлся ей в снах!»

Шевалье зло ухмыльнулся. Не напишет – и не надо. Зато ответит! Если потребуется – несколько раз. Сначала ему, затем – в полицейском комиссариате. А еще лучше – в Директории Общества Друзей Народа.

Похороны в субботу, 2 июня 1832 года. Новое Южное кладбище – оно же кладбище Монпарнас.

Огюст Шевалье открыл футляр и вынул пистолеты.

2. Adagio

Кладбище Монпарнас

Жить в Париже трудно. Еще сложнее – умирать. Вроде бы все происходит само собой. Закрыл глаза, сложил руки на груди... Можно при нотариусе и враче. Можно на помосте гильотины. Можно у пруда Гласьер с пулей в животе. Древние знали: дорога туда широка, с пути не собьешься.

Древние не знали, как хлопотно мертвецу в Париже.

Шевалье понял это быстро. Умер его товарищ по Нормальной школе, Гастон Леруа – земляк, из Нима, круглый сирота, нищий, как пономарь-пропойца. Леруа сгубила чахотка – обычная смерть для южанина-провансальца на сыром севере. Огюст счел своим долгом позаботиться о похоронах.

Прочие земляки сделали вид, что их это не касается.

Деньги собрали. Скинулись учителя, даже директор Гиньо внес лепту. Шевалье отправился в ближайшую похоронную контору. Вот тут-то началась истинная «Нельская башня». В Париже не хоронили – здесь арендовали место для могилы. За эту цену в Ниме можно было купить дом. Только дом – надолго, а могила предлагалась на десять лет.

Престижные участки кладбищ резервировались семьями «старожилов». Бедняге Леруа светила в лучшем случае «боковушка» у ограды, где-нибудь на Дез Ар. Словно в скверной ночлежке: ночь провел – и скатертью дорога.

Огюст упорствовал. Он обошел весь город – на фиакре разоришься! – и добрался до окраины в районе Старых Ферм. Южное кладбище, недавно открытое и «немодное», согласилось приютить мертвеца. В общую могилу, зато навечно. Тогда и запомнил Шевалье это место: низкая, в грязной побелке, ограда, черная земля в редких пятнах травы, богатые надгробья у ворот, дальше – холмики «общаков».

Пусто, голо, мерзко.

Единственная достопримечательность – башня с крышей-колпаком. Как объяснили сторожа, бывшая мельница. Почему не снесли? – историческая память. Или просто руки не дошли. Мертвая мельница на мертвой земле смотрелась жутко.

«...И убийца не раз являлся ей в снах!»

Башня оказалась на месте. Ее недавно перекрыли ярко-красной черепицей. И стены подновили. Воистину, гроб вапленый, о котором говорят на проповедях – красив снаружи, отвратителен изнутри.

Изменилась не только Мельница. Исчезла пустота черного поля. Могилы тянулись ряд за рядом – теснясь, упираясь гранитными боками. Отряд мраморных ангелов зорко следил за самым святым, что есть у парижанина, – Собственностью.

Смерть по-хозяйски осваивала новую обитель.

Похоронную процессию он встретил у ворот – катафалк прибыл по расписанию. Беднягу Галуа хоронили не утром, не днем – вечером. Июньский день долог, солнце лишь начало клониться к крышам близких домов. Но позднее погребение казалось зловещим.

Удивила и толпа – огромная, густая. Покойник был родом из Бур-ля-Рена. Не дальний свет, час верхами от столицы. Однако не каждый сосед станет запрягать экипаж ради парижских похорон. А в столице Галуа не жаловали. Кто придет? – соученики по школе? Единомышленники из Общества Друзей Народа? Новые приятели из тюрьмы Сен-Пелажи?

В тюрьме Эварист не ладил с соседями. Сен-Пелажи была набита политическими, и борцы за демократию топили бессильный гнев в дешевом вине, благо кабачок находился прямо в тюремном дворе. Галуа не мог работать, сердился, начал пить сам.

Однажды полоснул бритвой по венам...

– Наконец-то! Ты где пропадал, пропадал, Огюст?

Зверь бежал на ловца. Вот он, Николя Леон – пухлый, румяный, довольный собой. И, как обычно, слова без нужды повторяет. Не иначе, чтобы его лучше поняли, поняли. Ради грустного дня с лица исчезла вечная улыбка. Уголки губ то и дело пытались дернуться, но Н. Л. честно соблюдал траур. Темный сюртук, черная повязка...

– Я тебя тоже искал.

«Кто из нас лжет?» – подумал Шевалье. В эти дни он не искал Леона. Но в штаб Общества забегал регулярно. Заходил и в Латинский квартал, к университетским знакомым Галуа. Николя там не было. Его никто не видел, не встречал.

Где же ты искал меня, пухлый Леон?

– Смотри, сколько наших пришло, пришло! Смотри, смотри! – короткопалая ладонь тыкала в толпу. – Мы им еще покажем, покажем! Мы!.. Мы!..

Хотелось уточнить, кто это – «наши», а заодно и «они», кому следовало «показать». Пистолет Шевалье пристроил за поясом, по-разбойничьи, накинув на плечи старомодный редингот, одолженный у соседа. Не слишком удобно, но терпимо. Если не станут обыскивать, не заметят.

У ворот вышла заминка. Катафалк отвели в сторону, компания крепких, одинаково одетых парней подошла к гробу. Взяли, понесли...

– Галуа! – громким шепотом отозвалась толпа.

И перешла на крик:

– Галуа! Республика! Га-лу-а!!!

Огюст Шевалье молчал. Слишком похожи были те, что несли гроб. Слишком слаженно орали незнакомцы. Взгляд зацепился за человечка в куцем фраке, с раскрытой тетрадью в руке. Репортер?