Человек, который улыбался - Манкелль Хеннинг - Страница 14

– Это говорит еще кое о чем, – вдруг сказала Анн Бритт Хёглунд.

Валландер кивнул.

– Совершенно верно, – сказал он. – Стен Торстенссон догадывался, что и ему что-то угрожает. Иначе зачем бы он заметал следы?

Мартинссон поднял руку.

– Лучше всего будет, если мы разделимся, – сказал он. – Кто-то займется папой, кто-то сыном. А потом посмотрим, не найдется ли общий знаменатель.

– Это я и хотел предложить… – сказал Валландер. – И вот еще что: меня не оставляет чувство, что во всей этой истории есть какая-то странность, несообразность, что ли… Хорошо бы понять, какая.

– Во всех убийствах есть странность, – возразил Сведберг.

– Нет-нет, это что-то другое… В общем, не знаю. Не могу сформулировать.

Бьорк попросил закругляться.

– Поскольку я уже начал заниматься Густавом Торстенссоном, мне, наверное, стоит и продолжать, – сказал Валландер. – Нет возражений?

– Тогда остальные возьмут на себя Стена, – согласился Мартинссон. – Могу предположить, что ты предпочитаешь на этой стадии работать один.

– Не обязательно. Но, если не ошибаюсь, в деле Стена куда больше зацепок. У отца было намного меньше клиентов, к тому же он, как мне кажется, вел довольно размеренную жизнь.

– Сделаем так, – подытожил Бьорк и захлопнул блокнот. – Собираемся, как всегда, каждый день в четыре. Хорошо бы, если бы кто-то помог мне с сегодняшней пресс-конференцией.

– Только не я, – сказал Валландер. – Я просто не в состоянии.

– Я вообще-то думал про Анн Бритт, – сказал Бьорк. – Пусть журналисты увидят нашего нового сотрудника.

– С удовольствием, – сказала Анн Бритт ко всеобщему удивлению. – Этому тоже надо учиться.

Валландер попросил Мартинссона задержаться после встречи и закрыл дверь.

– Нам надо поговорить, – сказал Валландер. – У меня такое ощущение, что я как-то нахально влез сюда и командую, вместо того чтобы подписать заявление об уходе.

– Конечно, все удивлены, – сказал Мартинссон, – и я думаю, ты это тоже понимаешь. Право на рефлексии есть у всех, не только у тебя.

– Я просто не хочу никому наступать на больные мозоли.

Мартинссон неожиданно засмеялся. Потом высморкался.

– Шведская полиция состоит из сплошных больных мозолей. Чем больше полицейских становятся чиновниками, тем больше дает о себе знать карьерный нерв. А бюрократизация полиции приводит к тому, что все окончательно запутываются в инструкциях. Отсюда и больные мозоли. Я понимаю Бьорка – куда девалась основательная и простая полицейская работа?

– Полиция всегда была отражением общества, – сказал Валландер. – Впрочем, я понимаю, куда ты клонишь. Еще Рюдберг беспокоился по этому поводу… Интересно, что сказала бы Анн Бритт – она из нового поколения.

– Она очень способная, – сказал Мартинссон, – настолько, что и Ханссон, и Сведберг ее побаиваются. По крайней мере Ханссон – боится оказаться на вторых ролях. Это одна из причин, почему он в последнее время путешествует по различным курсам усовершенствования.

– Новое поколение полиции… – повторил Валландер и встал. – Это она и есть – новое поколение…

Он пошел к выходу, но в дверях задержался.

– Ты что-то вчера сказал, что меня насторожило, – сказал он. – Насчет Стена Торстенссона. У меня такое чувство, что это было что-то важное.

– Я вчера ничего не говорил, – улыбнулся Мартинссон. – Я читал записи. Могу прислать тебе копию.

– А может быть, мне просто показалось…

Вернувшись в свой кабинет и захлопнув дверь, он понял, что давным-давно не испытывал подобного чувства. Он как бы снова открыл, что у него есть воля. Наверное, не все потеряно за эти два года.

Он сидел за столом и словно видел себя со стороны – не держащийся на ногах алкаш в Вест-Индии… идиотская поездка в Тайланд… дни и ночи, когда, казалось, все функции организма, кроме самых основных, перестали существовать… Сейчас ему казалось, что то был не он, а кто-то другой, совершенно не известный ему человек.

Он вздрогнул, представив, какие катастрофические последствия могли повлечь за собой его тогдашние фортели; как всегда в таких случаях, вспомнил о Линде. Размышления его прервал стук в дверь – Мартинссон принес копию своих записей. Валландеру пришло в голову, что у каждого человека есть в душе некий чулан, где хранятся воспоминания. Он мысленно задвинул этот чулан на засов, повесил тяжелый висячий замок и направился в туалет, где спустил в унитаз дневную дозу антидепрессантов.

А потом он вернулся в свой кабинет и приступил к работе. Было уже около десяти часов. Он внимательно прочитал записи Мартинссона, но так и не понял, что накануне привлекло его внимание.

«Слишком рано, – подумал он. – Рюдберг непременно призвал бы к терпению. Надо просто не забыть к этому вернуться».

Он никак не мог сообразить, с чего начать. Потом нашел адрес Густава Торстенссона в материалах следствия.

Тиммермансгатан, 12.

Старинный буржуазный квартал в Истаде, за казармами, рядом с Сандскугеном. Он позвонил в адвокатскую контору. Соня Лундин сказала, что ключи от виллы Торстенссона так и лежат в конторе. Он вышел на улицу и поднял голову. Тяжелые облака рассеялись, воздух был чист и холоден – зима уже не за горами. Он остановил машину у дома, где помещалась контора Торстенссонов, и тут же увидел, как Соня Лундин спешит к нему с ключами.

Он нашел виллу с третьей попытки. Большой, выкрашенный в коричневый цвет деревянный дом стоял в глубине сада, с дороги его почти не было видно. Он толкнул скрипучую калитку и пошел по усыпанной гравием дорожке. Здесь было так тихо, что казалось, что город где-то очень далеко. Отдельный мирок, государство в государстве, подумал он, осматриваясь. По-видимому, адвокатура приносила Торстенссону неплохие доходы – в Истаде вряд ли можно найти более богатый дом. Ухоженный сад, оставляющий странное впечатление безжизненности. Деревья, тщательно подстриженные кусты, скучные, без фантазии, грядки. Должно быть, старый адвокат чувствовал потребность в прямых линиях, составляющих традиционную планировку сада, никаких сюрпризов, никакой импровизации. Он вспомнил, что слышал когда-то – адвокат Густав Торстенссон довел процесс судебного разбирательства в суде до некоего апофеоза занудства и скуки. Злые языки утверждали, что он однажды выиграл дело только потому, что обвинитель просто не выдержал многочасового монотонного бурчания оппонента. Надо будет расспросить поподробнее Пера Окесона – за эти годы он наверняка не раз сталкивался с Торстенссоном-старшим по работе.

Он поднялся на крыльцо и отпер входную дверь. Замок оказался невероятно сложным, с семью задвижками – Валландер никогда раньше не видел такого. Он оказался в большой прихожей. Широкая лестница в дальнем конце вела на верхний этаж. Тяжелые гардины на окнах задернуты. Он отодвинул одну – окна забраны толстыми решетками. Что же, пожилой одинокий человек, и как у всякого одинокого пожилого человека, неизбежные страхи. Может быть и так. А может быть, ему было что защищать, кроме себя самого? И этот страх… может быть, причина его не в одиночестве, а где-то за стенами этого прочного дома? Он обошел весь дом – сначала нижний этаж с библиотекой, настороженно рассматривающие незваного посетителя портреты предков на стенах, большая гостиная-столовая. Все: и мебель, и обои – в темных мрачных тонах, все основательно и угрюмо, ни одного светлого пятна, ничто не располагает к улыбке.

Он поднялся на второй этаж. Гостевая комната с тщательно заправленными кроватями, напоминающая закрытую на зиму гостиницу. Он с удивлением обнаружил, что в спальне Густава Торстенссона, помимо основной двери, есть еще и внутренняя, тяжелая металлическая решетка. Он спустился вниз по лестнице. Этот дом давил на него. Валландер сел за кухонный стол и поскреб подбородок. Стояла полная тишина, если не считать громкого тиканья кухонных часов.

Густаву Торстенссону в момент смерти было шестьдесят девять лет. Жена умерла пятнадцать лет тому назад, и с тех пор он жил один. Стен Торстенссон – единственный ребенок. В библиотеке висит писанная маслом копия портрета полководца Леннарта Торстенссона – судя по всему, род Торстенссонов пошел от него. Сомнительная честь – Валландер смутно помнил из школьных учебников истории, что Леннарт Торстенссон во время тридцатилетней войны отличался крайней жестокостью по отношению к крестьянам завоеванных им областей.