Варяг III (СИ) - Ладыгин Иван - Страница 5

Лейф замер, его синие глаза впились в меня с новой долей уважения.

— А ты опасный человек, Рюрик…

— Нет, — устало покачал я головой, глядя на дым, поднимающийся над городом. — Просто стараюсь думать наперед. На несколько ходов. Это не делает человека опасным. Это делает его живым. А я очень хочу жить. И я хочу, чтобы жили те, кто мне дорог.

— Хорошо, — кивнул Лейф, его лицо вновь стало решительным и твердым. — Я займусь этим сегодня же. Отправлю пару своих соколов. Но помни свое обещание. После того, как ты станешь конунгом, мне будут нужны твои воины, чтобы вернуть то, что мое по праву крови и закона.

— Для Буяна ты — самый выгодный и надежный сосед, Лейф. Ведь мы друзья. А Торгнир… Торгнир возненавидел меня с первой же нашей встречи. Так что этот вопрос для меня решенный. Я предпочту видеть в Альфборге тебя, а не его.

Лейф одобрительно, с силой хлопнул меня по плечу, от чего я едва не потерял равновесие, а затем обнял меня, сковав в своих медвежьих, стальных объятиях.

— Договорились, будущий конунг!

Я ковылял обратно к дому Бьёрна, к тому месту, что стало для меня и крепостью, и судилищем, и домом скорби. Каждый шаг отдавался в мозгу ослепительной вспышкой боли. Рана на икре горела адским, пульсирующим огнем, боль в распухшем, поврежденном запястье ныла тупой, изматывающей, неотступной агонией. Но в голове, поверх физических страданий, была лишь одна простая мысль: работать. Пока не отключишься. Пока тело не откажет. Пока не кончатся раненые или твои силы.

И я работал. Часы слились в одно сплошное кровавое и липкое пятно. Я промывал раны кипяченной водой. Готовил отвары в большом котле над очагом — ромашку для снятия воспалений, тысячелистник, чтобы остановить кровь, кору дуба, чтобы стянуть и обеззаразить.

Я прижигал культи и обрубки каленым железом, и едкий, сладковатый запах горелой плоти стал для меня таким же привычным, как запах хлеба или дождя.

Я отрезал почерневшие, безжизненные конечности, выбрасывая их в растущую за домом кучу. Уже не было отвращения. Не было страха, не было даже острого сострадания. Была лишь холодная, отточенная, почти механическая точность. Я был инструментом. Всего лишь инструментом. Руками, которые штопали разорванную плоть этого мира, пытаясь залатать дыры, через которые утекала жизнь.

Под утро, когда последний из раненых был перевязан, я выполз на крыльцо. Тело было пустым, выжатым досуха. Каждая мышца кричала от перенапряжения, веки слипались. В руке я бессознательно сжимал тяжелый резной рог, полный янтарного меда. Он, наверное, принадлежал Бьёрну. Я сделал все, что смог. Поэтому заслужил передышку.

Воздух серебрился осенней тяжелой чистотой. Осень гуляла по своим полноправным владениям. Она продолжала раскрашивать деревья в неистовые прощальные цвета: в багрянец ярости, в золото надежды, в серость увядания.

Листья, словно окровавленные монеты, выплавленные в кузнеце богов, медленно, величаво кружились в своем последнем танце, ложась на почерневшую, израненную землю. Это было невероятно красиво и бесконечно горько.

Как сама жизнь…

Вспыхнешь ярко, как кленовый лист, ослепишь на мгновение всех вокруг и погаснешь, сметенный первым же серьезным ветром перемен…

С высоты холма, на котором стоял дом Бьёрна, был виден весь Буянборг. Картина разрушения представала во всей своей мифической полноте. Но не все было потеряно.

На окраинах, в стороне от эпицентра боя, уцелело несколько амбаров, торчали остовы домов с обугленными, но еще державшимися стропилами. Слышалось знакомое, успокаивающее мычание скота — значит, большую часть стад успели угнать вглубь острова, они уцелели. Это давало слабый, но реальный лучик надежды. Зиму, если все организовать, если распределить запасы, мы переживем.

Но сердце Буянборга — его порт, его набережная, его торговые ряды — были мертвы. Причалы представляли собой груды почерневших, искореженных обломков. Зловещие тени драккаров, наших и вражеских, торчали из темной воды, как надгробия в гигантском, братском кладбище. Дома на побережье были стерты с лица земли: лишь черные, дымящиеся пятна да груды золы и щепок указывали на то, что здесь когда-то кипела жизнь, звучали детские голоса, звенели кузнечные молоты.

Я повернул голову и посмотрел на длинный ряд тел, уложенных в стороне, под навесом. Тех, кого мне не удалось спасти этой ночью. Они лежали, накрытые грубыми холстинами, и в предрассветных сизых сумерках казались просто спящими, уставшими после тяжелой битвы.

— Вальхаллы вам, друзья… — хрипло прошептал я. Затем поднес рог к губам и сделал большой, обжигающий глоток. Сладость смешалась с горечью на губах, с горечью в душе. — Когда-нибудь мы обязательно встретимся. В золотых палатах Всеотца или в тенистых рощах Фолькванга. Но не сейчас… Мне слишком многое еще нужно сделать…

На периферии зрения что-то мелькнуло. Я отвернулся от трупов. На дороге, ведущей к дому, показалась пыль. Затем — четкий, неумолимый стук копыт. И силуэт всадника. Астрид скакала на своем вороном жеребце, ее распущенные рыжие волосы развевались за ней, как пламенное живое знамя. Она подскакала ко мне, резко, почти жестоко осадив коня прямо у крыльца. Клубы пыли окутали нас, заставив меня закашляться. Ее лицо было бледным, исчерченным сажей, пылью и усталостью.

Она соскочила с седла, не дожидаясь помощи, и бросилась ко мне, обвив мою шею руками с такой силой, словно боялась, что я исчезну.

— Я так устала, Рюрик… — ее голос был сдавленным, надтреснутым, в нем не осталось ни капли сил. — Так устала от этой смерти… От этих тел, которые не кончаются… От этих слез… Я помогала женщинам опознавать их… В общем, не всех нашли… Не всех…

Я обнял ее в ответ и прижал к себе. На миг я утонул в знакомом аромате. Она пахла, как сам воздух на рассвете, когда летнее солнце только касается верхушек сосен, а в ложбинах еще дремлет ночная прохлада. Это был запах луговых трав, собранных в полдень на самом краю леса — не просто мяты и ромашки, а чего-то большего: сухой пыльцы тысячелистника, терпкого донника, чабреца, что цепляется за подол платья, и тонкой, едва уловимой горчинки полыни.

Она была измотана до предела, испачкана. Ее неземная красота была опалена огнем и горем. Но для меня она была самой прекрасной женщиной, которую я когда-либо видел в обеих своих жизнях.

— Все кончено, самая страшная часть, — прошептал я ей в волосы, целуя макушку. — Позади. Мы выстояли.

— До сих пор не могу поверить… — она отстранилась. В ее сапфировых глазах стояли слезы. — Что ты вернулся ко мне. Я думала… я видела, как ты падаешь с того утеса…

— Меня не так-то просто убить, — я попытался улыбнуться, но получилась лишь усталая, кривая гримаса. Я наклонился и поцеловал ее. Сначала мягко, почти нежно. Затем с большей страстью, вкладывая в этот поцелуй все, что не мог выразить словами — страх потери, радость возвращения, надежду на будущее, обещание быть рядом. Она ответила мне с тем же пылом.

— Я больше никуда тебя не отпущу, — сказала она, прижимаясь лицом к моей груди. — Никогда и никуда.

— Ты ж, мое солнце… — я гладил ее по волосам, по спине, чувствуя, как дрожит ее тело. — Все, что я делаю, я делаю ради того, чтобы у нас было «завтра».

Мы замолчали. Солнце начало медленно подниматься из-за пепелищ, окрашивая небо в сумасшедшие, пронзительные тона: багровые, как кровь, золотые, как Вальхалла, и синие, как ее глаза…

* * *

Он лениво, с чувством собственного достоинства развалился на массивном дубовом троне. В Альфборгском пиршественном зале стоял сдержанный, но довольный гул. Шум пира. Запах жареной свинины, свежего хлеба и крепкого меда щекотал ноздри.

Торгнир позволил себе расслабиться, откинувшись на спинку. Небольшое празднество для ключевых хёвдингов и верных дружинников было необходимо. Нужно было смазывать лояльность, подогревать амбиции и напоминать, кто здесь источник милостей и даров.