Потерянный для любви - Брэддон Мэри Элизабет - Страница 6

Молодой человек, которого мисс Чамни иногда видела из окна –  ее сосед через три дома, –  был студентом-художником, но не из числа усердных, корпящих над нудной работой; ибо молодой человек этот имел несчастье быть богатым, и из прагматических соображений для него не имело особого значения –  быть трудолюбивым или ленивым. Но поскольку он обожал искусство как таковое и имел амбициозное желание завоевать имя среди современных художников, он работал –  или казалось, что работал, –  неистово. Однако его манера писать была несколько хаотичной, и, подобно Флоре, завершить картину казалось ему более тяжким бременем, чем начать. Как и мисс Чамни, он выяснил, что анатомия человека сама по себе, без сопутствующей прелести одеяний, –  дело скучное, скелет с его бесчисленными костями не совсем утоляет воображение, а длительное изучение конечностей, не связанных с телом, как бы ни различалось между собой строение их мускулатуры, может остудить пылкий дух.

«Верю, что Рубенс занимался чем-то подобным, –  говорил мистер Лейборн после тяжкого трудового дня в частной школе недалеко от Фицрой-сквер. –  Он не смог бы создать такую перспективу фигуры мертвого Христа, что в Антверпенском музее, без тщательного изучения анатомии. Но как бы я хотел, чтобы эта наука уже осталась позади, а я бы уже приступил к своей первой исторической картине! Иногда эти бесконечные кулаки, локти и колени кажутся таким вздором! Я не планирую основывать свою репутацию на полуголых греках и римлянах, Ясоне и золотом руне, Тесее и Ариадне, Горации как его там и тому подобном. Если я однажды нащупаю свой путь в глубь веков дальше, чем Испанская Армада, пусть «Таймс» разнесет меня за анахронизмы на половину колонки! Ну уж нет: Мария Стюарт и Ботвелл[6], убийство регента Морея[7] через окно в Линлитгоу –  вот что мне нужно».

Так рассуждал Уолтер Лейборн, не то обращаясь к самому себе, не то доверительно делясь с однокурсниками, пока укладывал в портфель плоды дневных трудов и собирался домой. Яркий молодой человек, даже красивый, с лучезарными, как летнее утро, чертами: голубые глаза; прямой греческий нос; свисающие золотистые усы, старательно подстриженные и только наполовину прикрывающие чуть женственный рот; светлые волосы, отпущенные на манер Рафаэля; костюм художника из черного бархата; ботинки, в которых не стыдно было бы пойти в клуб на Пэлл-Мэлл[8]; длинные гибкие бледные руки без перчаток; веточка жасмина в петлице; черная бархатная шапочка гленгарри вместо общепринятого дымохода-цилиндра –  любопытная смесь богемности и щегольства.

Это и был джентльмен, которого Флоре доводилось замечать пару раз в день из своего окна. Она могла бы видеть его еще чаще, если бы задалась такой целью: взбалмошный характер понуждал его бродить между своим жилищем и внешним миром гораздо больше, чем требовалось для учебы. По всей округе были разбросаны его приятели и товарищи по искусству, и, пораженный очередной оригинальной идеей, он надевал свою шотландскую шапочку и спешил поделиться вдохновением с готовыми внимать. Его звали на дружеские устричные обеды или просто на пиво с бутербродами в пабе на Рэтбоун-плейс, а порой ему надо было в тот район по художественной надобности. Так он и порхал беспрестанно с места на место под тем или иным предлогом. Вечерами ходил в театр или в другое развлекательное заведение –  послушать «Разбойничью песню»[9], заказать гренки по-валлийски у «Эванса», сыграть в бильярд в баре, –  а потом возвращался после полуночи в двуколке, дверцу которой распахивал с беззастенчивым грохотом. Покои Флоры находились в передней части дома, и она регулярно слышала эти поздние возвращения и веселый голос молодого человека, подшучивавшего над извозчиками. Видимо, он платил им с расточительной щедростью, поскольку не было ни жалоб, ни увещеваний, а лишь обмен остротами и дружеские пожелания спокойной ночи.

«Что за безумная порочная жизнь! –  думала Флора, хотя студент-художник казался ей довольно безобидным. –  Неужели нет ни одного близкого родственника –  отца, матери, дяди, тети или сестры, –  кто мог бы увести его с этой опрометчивой стези; никакого сдерживающего влияния, чтобы спасти такого красивого юношу от погибели?» Флоре было его действительно жаль.

Она была вне себя от изумления, когда отец как-то раз вернулся домой из Сити (таинственного места, которое он время от времени посещал) и, весело потирая большие руки, воскликнул:

– Флора, я кое с кем познакомился! Наш круг общения расширяется. Если так пойдет и дальше, придется купить тебе небольшой экипаж для поездок в гости. Хотя, к сожалению, у этого молодого человека, как я понял, совсем нет родных.

– Что за молодой человек, папа? Какой-нибудь младший брат доктора Олливанта?

– У Олливанта никогда не было братьев. Поищи-ка ближе к дому, Фло! Что бы ты сказала по поводу того юноши в черном пиджаке, из-за которого так часто меня мучаешь, заставляя вставать с кресла своими: «Давай быстрее, папа, он как раз сворачивает за угол, ну посмотри же!»?

– Ну, папа, ты же не хочешь сказать, что мог подойти к нему на улице и попросить с тобой подружиться? –  воскликнула Флора, краснея до корней волос при одной мысли о таком нарушении приличий –  тех, что прививала им в Ноттинг-Хилле мисс Мэйдьюк, не требуя за то дополнительной платы.

– Не совсем. Но можешь ли ты себе представить, что этот молодой человек тесно (хотя и косвенно) связан с моей прошлой жизнью?

Флора решительно помотала головой.

– Невозможно, папа. Это было бы слишком странно.

– Ну отчего же? Что здесь странного? То, что он носит бархатную курточку, или что ты приметила его из окна?

– Да о чем же ты говоришь, и какое отношение он может иметь к твоему прошлому? Ты же не был художником?

– Его дядя тоже не был художником, Фло, зато оказался моим работодателем, а потом компаньоном в Квинсленде. Он рано женился, но не завел ни ребенка, ни котенка, я же тебе говорил.

Флора кивнула. Отец и правда часто рассказывал ей о своих австралийских приключениях, и она всегда была готова слушать еще.

– Поэтому все, что он нажил, досталось единственному сыну его единственной сестры. Он завещал свое состояние сестре и ее наследникам, душеприказчикам и правопреемникам, не зная, что к тому времени она уже умерла. Он так и не потрудился послать ей хоть одну десятифунтовую купюру или спросить, нужны ли ей деньги, зато оставил в ее пользу шестьдесят тысяч фунтов.

– Но при чем здесь наш сосед через три дома? –  озадаченно спросила Флора.

– При том, что это и есть его племянник, который унаследовал шестьдесят тысяч фунтов!

– Боже правый! –  разочарованно воскликнула Флора. –  Я-то думала, он бедный художник, которому вскорости придется покончить с собой, если его картины не начнут продаваться. Тогда понятно, почему он так обходится с извозчиками.

– Как обходится? С какими извозчиками?

Флора объяснила.

– И ты говоришь, папа, что свел с ним знакомство? –  продолжила она.

– По чистой случайности. У меня нет от тебя секретов, милая, и тебе известно, что, вернувшись в Англию, я вложил немного денег, всего несколько тысяч, в судоходство. Утром я пошел в офис Джона Маравиллы –  моего агента, чтобы спросить, как идут дела. И кого бы я мог там встретить? Нашего друга в бархатной курточке. Для Сити он оделся по-человечески, но я узнал его по длинным волосам. Он развалился за столом Маравиллы, задавая вопросы о судах и судоходстве. Маравилла, который радостно тараторил в своей обычной манере, словно уже заработал полмиллиона после завтрака, представил нас: «Вы, должно быть, знаете мистера Лейборна, у него одна шестнадцатая на «Сэре Галахаде». – «Имя Лейборн мне знакомо, –  ответил я, –  в связи с кораблями или без. Вы имеете отношение к некоему Фергюсону?» –  «К моему счастью, да, –  ответил молодой человек с длинными волосами. –  Иначе не видать бы мне доли в «Сэре Галахаде». Мой дядя, Джон Фергюсон, оставил мне все свои деньги». – «Он был моим первым и единственным работодателем и лучшим другом», –  пояснил я, и мы поладили за какие-то пять минут. Сегодня он отужинает с нами.