Сталь и пепел (СИ) - Ворон Дмитрий - Страница 29

Истина ударила меня, как обухом по голове. Коршун был малограмотен. Он умел читать вывески, простые приказы, знаки на картах. Но этот официальный, витиеватый канцелярит со сложными оборотами был для него почти шифром. Это была его ахиллесова пята, тщательно скрываемая слабость вождя стаи.

Он поднял на меня взгляд. В его единственном глазу бушевала ярость унижения. Он должен был составить ответный отчёт, и это было для него пыткой хуже любой засады.

— Ты, — прохрипел он. — В кабинет.

Я последовал за ним за ширму. Он швырнул свиток на стол.

— Читай. Вслух. Что там этот щеголь написал.

Я взял пергамент. И застыл. Строки плясали перед глазами, но смысл ускользал. Это был не просто чужой язык. Это была чуждая система письменности, смесь рунических знаков и витиеватых букв, которые я видел впервые. Я узнавал отдельные символы из памяти Лирэна — простейшие, для счёта и маркировки. Но связный текст? Это была стена.

— Я… не могу, сержант, — сказал я честно, опуская свиток. — Не научен.

Коршун уставился на меня, и я увидел в его взгляде не гнев, а странное, мгновенное облегчение. Я был не умнее его в этом. Мы были в одной лодке. Потом его лицо снова стало каменным.

— Чёрт. — Он сел, сжав голову руками. — Нужно отвечать. А писать… — он махнул рукой, как бы отгоняя муху, но жест означал: «это ад».

В этот момент в моей голове родился план. Рискованный, но решающий две проблемы сразу.

— Сержант, — сказал я тихо. — Нужен тот, кто может читать и писать. И держать язык за зубами.

Коршун поднял на меня глаз.

— Кто?

— Не знаю. Но найду. В лагере. За услугу. Еду, защиту, что-то ещё.

Он задумался. Признать свою неграмотность перед кем-то из своих? Немыслимо. Но перед каким-то посторонним, которого можно контролировать и припугнуть… Это был выход.

— Ищи, — коротко бросил он. — Тихо. Чтобы никто не знал. И чтобы этот грамотей был тише воды. Понял?

— Понял.

Я вышел из барака с новой, неожиданной миссией. Найти учителя. И союзника в информационной войне, которую я даже не осознавал до конца.

Лагерь кишел людьми, но грамотность здесь была редкостью, почти магией. Священники, писцы при штабе, может быть единичные образованные офицеры вроде Ланца. Но им я не мог предложить ничего, кроме проблем.

Я начал с самого низа. Слуги. Писарчуки у интенданта. Старые, покалеченные солдаты, которые могли что-то знать. Я предлагал сделки: еда (моя скудная добавка от Борща), мелкие услуги (починить, достать), защита от «старших» в обмен на уроки.

Большинство отмахивались, пугались или не понимали, зачем это «лесному дикарю». Но на третий день я наткнулся на старика Геллу.

Он жил в крошечной, дырявой палатке на задворках лагеря, возле кладбища отходов. Бывший монастырский переписчик, попавший в немилость из-за какой-то тёмной истории (связанной, как шептались, с подделкой документов). Теперь он чинил переплёты для штабных книг за миску похлёбки и глоток вина. Ему было за шестьдесят, он был сух, как щепка, с трясущимися руками и острыми, хитрыми глазами птицы.

— Грамотей? — хрипло рассмеялся он, когда я изложил свою просьбу. — Мальчик, зачем тебе это? Чтобы любовные записки писать? Или доносы?

— Чтобы понимать приказы, — ответил я прямо. — И чтобы отвечать на них. Без ошибок.

Он прищурился, изучая меня.

— А что ты дашь? У меня еды хватает. Вина — нет.

— Вина достану, — сказал я, уже представляя, как выменяю его у Борща на что-нибудь. — И защиту. От тех, кто может обидеть старика.

Гелла фыркнул.

— От кого защитишь? Ты сам щенок.

— Я тот, из-за кого капитан Ланц пришёл к сержанту Коршуну, — тихо сказал я.

Его глаза расширились. Он слышал слухи. Он понял. И в его взгляде вспыхнул не страх, а интерес. Авантюрный, старый интерес крысы, чувствующей возможность.

— О-о-о… — протянул он. — Так ты и есть тот самый «призрак»? Интересно. Ладно, мальчик. Договоримся. Ты — мне бутыль доброго вина раз в неделю, и чтобы никто не трогал мою лачугу. Я — тебе азбуку, грамматику и каллиграфию. И прочтём мы с тобой этот твой «приказ». Тайком. После заката. Идёт?

— Идёт, — кивнул я.

Так у меня появился первый настоящий союзник не в бою, а в битве за информацию. Тот вечер мы провели, склонившись над свитком Ланца в вонючей палатке Геллы при свете сальной свечки. Он водил дрожащим пальцем по строчкам, объясняя знаки, слоги, смысл этих витиеватых фраз: «…усматриваются признаки несанкционированной активности… подрыва устоев дисциплины… требует предоставления разъяснений…»

Теперь я понимал угрозу. Она была сформулирована не как обвинение, а как запрос, за которым стояла вся тяжесть штабной машины.

— Надо отвечать уклончиво, мальчик, — шептал Гелла, его глаза блестели в полумраке. — Не отрицать, но и не подтверждать. «Сведения проверяются… не располагаем достоверными данными… усилена бдительность патрулей…» Понимаешь? Камень в болото — и никаких всплесков.

На следующий день я принёс Коршуну уже не просто идею, а готовое решение. Я не сказал, что нашёл Геллу. Я сказал: «Есть человек. Молчит. Составит отчёт так, как надо. Но ему нужно, чтобы его оставили в покое».

Коршун, измученный перспективой корпеть над бумагой, схватился за эту соломинку.

— Ладно. Пусть составляет. Но если хоть слово просочится…

— Не просочится.

Через Геллу я передал Коршуну суть ответа. Старик, получив свою первую бутыль краденого вина, сочинил маленький шедевр канцелярского искусства. Отчёт был формально безупречным, полным почтения, но абсолютно пустым по содержанию. «Патрулировали — нарушений не выявлено. О пропавших тыловиках сведений не имеем, возможно, дезертирство. Бдительность усилена». Ни намёка на «Теневого судью», на головы, на самосуд.

Коршун, едва взглянув на аккуратно написанные строки (Гелла имитировал простой, солдатский почерк), кивнул с мрачным удовлетворением. Он запечатал отчёт и отнёс его Ланцу.

«Звоночек для генерала» прозвенел вхолостую. Штаб получил свой формальный ответ. Шёпоты остались шёпотами. Но что более важно — я приобрёл нечто ценнее любого боевого навыка. Ключ к языку этого мира. Теперь, по ночам, в палатке Геллы, я учился не просто читать. Я учился читать между строк. Учился понимать, как устроена власть здесь, как она говорит, как скрывает свои намерения.

А Коршун, получив от меня готовое решение своей унизительной проблемы, смотрел на меня теперь иначе. Я был не просто опасным дикарём с принципами. Я был тем, кто может решать проблемы, которые ему не по зубам. Я стал полезен на новом, неожиданном уровне. И это, как я понимал, было самой прочной основой для любого союза в этом жестоком мире. Особенно когда этот союз был с волком, который не умел читать, но отлично чуял, где прячется опасность.

Глава 24

Обучение грамоте в мире, где буквы пахли плесенью пергамента, дымом сальной свечи и отчаянием, было сродни шпионажу. Каждая встреча с Геллой — для меня был рискованным выходом в тыл врага, где врагом было время, которого не хватало катастрофически. Но это был необходимый шпионаж. Без него я оставался слепым и немым в мире, где приказы и донесения решали судьбы чаще, чем клинки.

Наши «уроки» проходили в предрассветные часы, когда лагерь погружался в самый беспробудный, усталый сон. Я пробирался к его лачуге у свалки, минуя редких пьяных дозорных (их ритм дыхания и шагов я уже знал, как свои пять пальцев). Внутри, в смрадном удушье старой кожи, пыли и кислого вина, Гелла превращался из жалкого старика в строгого, почти одержимого мастера.

Он не учил меня «для общего развития». Он готовил инструмент. Его метод был жестоким и эффективным.

— Забудь про красоту, мальчик, — шипел он, тыча костлявым пальцем в грубо вырезанную на дощечке азбуку. — Красота — для столичных писак. Тебе нужно понимать и составлять. Быстро, тихо и без ошибок, которые бросаются в глаза. Смотри.

Он брал заостренную палочку и на сырой глине выводил знак, похожий на трезубец.