Сталь и пепел (СИ) - Ворон Дмитрий - Страница 2

Что за хуйня? Лазарет? Полевой госпиталь после… после…

Удар. Белый свет. Отчёт.

Сознание, словно с трудом раскручивающийся жесткий диск, попыталось загрузить последний файл. Операция. Горы. Граната. Протокол. Я должен был… Я…

Граната.

Я был жив. Это пробилось сквозь туман боли первым. Нелогичным, невозможным, но фактом. Жив. Значит, бронежилет, каска… хоть что-то сработало. Контузия, очевидно. Сотрясение мозга на неделю вперед. Нужно докладывать. Нужно понять обстановку.

Я осторожно, микроскопическим движением, попытался оценить свои конечности. Руки… лежали на чем-то жестком и холодном. Не на койке. На земле? Ноги были скрючены. Вся экипировка… её не было. Ни веса пластин, ни привычного прилегания разгрузки. Только грубая, колючая ткань на теле. Как мешковина.

Паника, холодная и тошнотворная, впервые за долгие годы шевельнулась где-то глубоко под слоями выученных реакций. Где я? Плен?

В этот момент в бок, чуть ниже ребер, пришелся новый пинок. Не сильный, чтобы убить. Унизительный. Целительный.

— Эй, шнырь! Ты живой там, или прикидываешься? — Голос был хриплым, грубым, пропитанным той же кислой горечью, что и воздух.

Мои веки сами собой приоткрылись. Не я их открыл. Их вынудил открыть инстинкт — увидеть угрозу.

Мир плыл, двоился, потом медленно сползал в фокус. Я лежал на земляном полу, в луже чего-то липкого. Над собой я видел сапоги. Грязные, стоптанные, из толстой кожи, но не армейские. Выше — ноги в грязных портках, замызганный подол длинной, серой рубахи, кожаный пояс. И лицо. Широкое, обветренное, с маленькими, свиными глазками и щетиной в три дня. На лице — скучающая, тупая жестокость.

Мозг дал сбой. Это не террорист. Это даже не современный солдат. Это… словно со страниц учебника по истории. Средневековый реконструктор, который сильно перебрал.

Он ткнул носком сапога в мое плечо.

— Вставай, падаль. Отсыпался уже. Пора щи варить да дрова рубить.

Язык был ватным, во рту — вкус крови и пыли. Но протокол диктовал: в плену — максимально сохранять силы, оценивать, искать слабые места. Говорить минимум.

Я попытался приподняться на локтях. Тело отозвалось пронзительной болью. Не так, как после хорошей тренировки или даже ранения. Это была боль истощения, голода, общей разбитости. Мышцы, которые должны были быть стальным канатом, отзывались жидкой дрожью. Что, блять, с моим телом? Контузия? Обезвоживание?

— Давай, давай, шевелись, — похаживавший вокруг меня мужик (солдат? надзиратель?) довольно усмехнулся. За его спиной стояли еще двое, похожие на него, как братья по нищете и грязи. Один щелкал ножом, другой просто зевал.

Я уставился на свои руки, упершиеся в земляной пол. Это были не мои руки. Кожа была грязной, в ссадинах, но… молодой. Худые, с выступающими костяшками пальцев, без знакомых шрамов от ожогов и порезов. Без татуировки с группой крови на внутренней стороне запястья.

Это был не мой организм.

Мысль, дикая и абсурдная, ударила в висок с новой силой, заставив мир снова поплыть. Я зажмурился. Галлюцинация. Травма мозга. Нужно переждать. Нужно собраться.

Но «собраться» не получилось. Потому что следующий удар пришелся не по телу, а по тому самому протоколу выживания, что был выжжен в подкорке.

Мужик наклонился, схватил меня за ворот грубой рубахи и рванул наверх.

— Слышь, я с тобой разговариваю, сопляк!

Инстинкт — сработал. Чужое тело отозвалось остатками рефлексов, которые еще не были стерты. Моя правая рука (чужая рука!) рванулась к поясу, туда, где всегда висел шокер или нож. Пустота. Левая нога (слабая, жилистая!) попыталась сделать зацеп, чтобы вывести противника из равновесия. Движение было знакомым до боли, отточенным на сотнях спаррингов. Но оно было медленным. Невероятно, позорно медленным. Мышцы не выдали нужного взрывного усилия. Баланс был нарушен.

Вместо чистого броска получилось нелепое дергание, как у загнанного щенка.

Над моей головой взорвался грохочущий, злой смех.

— О-хо-хо! Гляньте, щенок драться пытается! — Мужик, даже не потеряв равновесия, легко дернул меня еще раз и швырнул обратно в грязь. — Наш Лирэн, видать, во сне рыцарем привиделся!

Лирэн. Имя. Чужое. Прозвучало как плевок.

Я ударился спиной о землю, и воздух с хрипом вырвался из легких. Боль в ребрах вспыхнула ярко, заставив темные пятна поплыть перед глазами. Но хуже боли был стыд. Дикий, животный стыд от этой беспомощности. Я, Алексей Волков, командир группы, чьи приемы разбирали на курсах повышения квалификации, только что сделал вид, что пытаюсь атаковать, и был отшвырнут, как тряпка. Это был крах. Крах всего, что я знал о себе.

— Ну что, рыцарь? — Мужик навис надо мной, перекрывая тусклый свет. Его дыхание пахло луком и дешевым хлебным квасом. — Понял, где твое место? Место шныря — в грязи и в послушании. Встанешь, когда старшие позволят. Есть будешь, что старшие оставят. Понял?

Я смотрел на него снизу вверх. Сквозь пелену боли, стыда и нарастающей ярости, которую я сжимал в комок где-то в горле. Протокол. Оценить. Плен. Нестандартные условия. Контузия, возможно, вызвала тяжелую дезориентацию, вплоть до потери идентичности (синдром Капгра? Нет, не то). Следовать за лидером группы. Но группы нет. Я один.

Я кивнул. Едва заметно. Просто чтобы он отстал.

— Голосом! — рявкнул он, и плюнул рядом с моей головой. Слюна впиталась в землю.

В горле першило. Я продирал голос, чужой, более высокий, сорванный.

— Понял.

Звук был жалким. Детским.

Мужик, которого, как я позже узнаю, звали Горн, довольно хмыкнул.

— Вот и славно. А теперь, раз очнулся, беги за водой. Бочка у конюшни пуста. Да смотри, не расплескай, а то всю смену пить будешь из твоей портянки.

Он дал мне пинка уже не в бок, а в бедро, просто чтобы подбодрить, и, похаживая, пошел прочь к грубо сколоченному столу, где уже собирались другие такие же оборванцы. На меня никто больше не смотрел. Угроза минула. На сейчас.

Я лежал, глотая пыльный, вонючий воздух, пытаясь заставить работать легкие. Руки снова уперлись в пол. Чужие руки. Я сжал их в кулаки. Ногти впились в ладони. Боль — настоящая, своя — немного прояснила сознание.

Это не галлюцинация. Слишком детально. Слишком последовательно. Боль — реальна. Унижение — реально. Это тело… оно тоже реально. Я внутри него. Как? Почему? На эти вопросы ответов не было. Была только ситуация.

Я медленно, преодолевая протест каждой мышцы, поднялся на ноги. Тело было легким, но слабым. Голова закружилась. Я огляделся.

Мы были внутри большого, дощатого барака. Кривые стены, щели, сквозь которые дуло. Вдоль стен — нары, застеленные грязной соломой и тряпьем. Посередине — тот самый стол, скамьи. Печка-буржуйка, холодная. Человек двадцать, не больше. Все одеты в такое же рванье: серые и коричневые рубахи, потертые штаны, простые сапоги или обмотки. Оружие — у некоторых за поясом висели короткие мечи, похожие на тесаки, у других у стены стояли копья с тупыми наконечниками. Ни автоматов, ни касок, ни тактильной экипировки.

Это был не плен. Это было… что-то другое. Что-то невозможное.

«Лирэн», — прошептал я про себя, пробуя это имя на языке. Оно отозвалось смутным, далеким эхом, как забытое слово из детства.

Ко мне подошел один из тех, кто стоял с Горном. Молодой, с прыщавым лицом.

— Че встал? Вода, слышал? Бери ведра и шагай. А то Горн разозлится — сам знаешь.

Он кивнул на деревянную бочку на специальной подставке на деревянных колесах.

Я посмотрел на сооружение, куда мне предстояло набрать воды. Потом на свои руки. Потом на прыщавого.

— Где конюшня? — спросил я. Голос все еще был чужим, но в нем уже прорезалась привычная мне командирская ровность. Просто запрос данных.

Парень удивился, потом усмехнулся.

— Ударились головой, что ли? Прямо, потом налево. Да неси по две, сэкономишь время.

Я подошел, взял за деревянную ручку и покатил бочку. Дерево было шершавым, ручки натертыми. Я вышел из барака, и в лицо ударил холодный, сырой ветер.