Влюбляться запрещено (СИ) - Тодорова Елена - Страница 76

— Ну ты, конечно, Агусь… — брякает Мадина со смесью интонаций, из которых я вычленяю лишь скепсис. — Собрала в себе лучшие качества: сногсшибательную красоту, гениальный ум, невероятную токсичность и чувство юмора на грани мордобоя.

Сглатываю, и продвинутый таким образом ком проваливается в желудок камнем.

— Хочешь сказать, меня трудно полюбить? — отстреливаюсь по привычке, оборонительно.

— Вовсе нет, — вздыхает Мадина. — Но зачем тебе его ломать?

Ишь, запереживала! За кого!

— Потому что он ломает меня! Беспощадно! А я не сдамся! Я не проиграю!

— В каком смысле ломает? — уточняет настороженно.

— Воюет со мной! Пять лет! — кричу и снова трясу руками.

Андросова резко выпрямляется. Кажется, подбираясь, даже живот втягивает. Смотрит так, словно я сказала что-то вроде: «Он тычет в меня ножом».

— Господи, Аги… Ты меня пугаешь! Что значит «воюет»? — допытывается, подаваясь вперед. — Он что, издевается? Запугивает? Унижает? Причиняет вред? Что???

Тут я теряюсь. Как объяснить? Это ведь нереально сложно!

— Вызывает килотонны негативных эмоций!

— Я не понимаю! Говори ты конкретнее!

— Преследует, критикует, высмеивает, дразнит, читает морали, контролирует, приказывает… Да много чего делает! Только не целует! Не обнимает! Придурковатый самец! Он меня бесит! Он и его гребаная выдержка! Я же знаю, что нравлюсь ему! Нравлюсь до безумия! Хочу, чтобы сорвался!

— Воу-воу, — выдает Мадя. — Да тут прям пожар! Мания! Что дальше? Апокалипсис? Придержи-ка ты лошадей, девочка.

Я бы устыдилась, но слишком зациклена.

— Ты мне поможешь?

— Для начала успокойся, — говорит, усаживая меня на стул и наливая воды. Пододвигая стакан, продолжает увещевание: — Ты на пределе. Хочешь дойти до психоза, так ничего и не добившись? Разрывать эти отношения, как я понимаю, ты не хочешь?

Я делаю большой жадный глоток.

И долблю:

— Только после победы!

Мадина качает головой.

— Откуда столько рвения? — удивляется открыто. Впрочем, сразу же закрывает вопрос: — Ладно. Забей. Расскажи мне, как ваши отношения выглядят сейчас.

Я делаю еще один глоток. Внутри, реально, будто пожар лютует. Никак не загасить. Но чуть успокоиться удается. Следующий час я в сжатых подробностях пересказываю последние полгода.

— Поняла, — протягивает Мадя, покусывая губы. — Так. Значит, слушай сюда, моя огненная. Да, ты ему нравишься. До потери человеческого облика. Тут однозначно. Но для таких, как Нечаев, это недопустимо. В него намертво впаяны определенные принципы. Он ими никогда не поступится. Ты хочешь взять верх? Он заточен на то же. Силой ты его не одолеешь. Он упрямый, как бетонный столб. Не целует и не обнимает не потому, что не хочет. Потому что для него важен контроль. Самоощущение. Пока он не почувствует, что ты отступаешь, что даешь пространство для его мужского эго, что рядом с тобой можно занять привычную для него главную позицию, он не сдвинется. Отступи, и он сам попрет. Чуть-чуть дистанции, ма-хорошая.

Это звучит чертовски логично.

Но…

— Ты предлагаешь мне прогнуться? Под него? Что за бред?! Я же не могу ради Нечаева превратиться в добрую милую дурочку!

— Холодную милую дурочку. А не можешь — забудь.

Я правда не могла. Но и забыть, как сказала Мадина, тоже. Поэтому и пошла вразнос, выдавая блог за блогом. Пусть пошевеливается. Последний шанс ему. А нет… Тогда уж в абсолютный холод уйду.

Эпизод пятидесятый: Критическое давление

— У каждого приличного человека должно быть музыкальное образование, — слова папы.

— Недавно наткнулась на исследование, в котором говорилось, что люди, занимающиеся музыкой, показывают более высокую устойчивость к стрессу. Ну и не стоит забывать, что слуховой дефицит — фактор риска для деменции, так что тренировка этого канала мозга — своего рода профилактика, — слова мамы.

Вспоминаю этот чес, как только оказываемся рядом с музыкальной школой, которую я месяц назад успешно окончила, а Нечаев — просто бросил. Да, эта часть жизни позади, но мы ездим в старый район ради кафе, где за последние полгода привыкли обедать.

Всегда немного неловко, что Каролина Натановна машет нам из окна, едва Егорыныч глушит мотор. Я, как обычно, делаю вид, что не вижу ее, а вот чешуйчатый, стянув шлем, отбивает честь. Игнорирую этот обмен, хоть и байтит, когда кто-либо уводит фокус внимания Нечаева. Пусть и ненадолго. Гудят все нервы, пока, соскочив с мотоцикла, не встаю перед ним, возвращая себе полный контроль над его вниманием.

Грациозно разглаживая форму, с хищной нежностью скольжу затяжным взглядом по врагу — пока еще непобедимому и неподвластному, но уже вот-вот падущему передо мной.

От предвкушения, азарта и нетерпения прямо-таки потряхивает. С трудом держусь, чтобы не ускорить события.

Егорыныч меня тоже с повышенным, буквально голодным интересом рассматривает. Хам редкостный! Не шифруется ведь, несмотря на те самые принципы, которые он, что очевидно, поклялся носить и пропагандировать вместе со своей заповедной фамилией.

Только я примиряюсь с заливающими тело лихорадочными волнами, этот поразительный скот, выкатив кривоватую ухмылку, ляпает:

— Что на тебе за башмаки? И правда бабкины хранишь и лелеешь?

К подобному я не готова. Не после публикаций.

«Все, чего я хочу — бы. Обнять бы. Поцеловать бы. Прижаться бы…»

Он же не собирается делать вид, что не читал? Что ничего не происходит? Что не ради того, чтобы объясниться, задолго до конца уроков приехал?

Грудь сдавливает. И тут же, почти синхронно с этим сдавливанием, за ребрами разворачивается уже знакомая, но никак не поддающаяся контролю, жутко меня измучившая огненная стихия, жадно лижущая языками пламени горло, легкие, ядро солнечного сплетения.

«Раз, два, три…» — считаю толчки учащающегося сердцебиения, пока восприятие не смазывается, и я не сбиваюсь.

— Это Мэри Джейн, дубина. Культовая классика, получившая свое название в честь девочки из комикса, — отпираю, выбирая наиболее привычный для нас тон общения.

Не то чтобы меня реально задевает, что Нечаев в упор не видит ни ненавязчивой красоты, ни сдержанной изысканности, ни вечной актуальности любимых мной туфелек. Широкий носок, низкий каблук, ремешок, пряжка — в них тяжело въехать, если ты полный нуб. Однако сам факт того, что Егорыныч после моих проникновенных текстов подшучивает, поджигает нервы.

На мой выпад он лишь шире улыбается.

— Ок. Мэри Джейн, так Мэри Джейн, — тянет лениво, с тем самым безумно-бесящим меня миксом равнодушия и снисхождения. — Идем, а то я голоден.

Как хорошо все-таки, что его мать — святая женщина — обладает роскошным вкусом, четким чувством стиля и поразительной щедростью. На рождественском карнавале у меня было шикарное платье, подаренное взамен сгоревшего красного. На День святого Валентина — от нее же, но переданные Егором, редкий нишевый парфюм и конфеты из французской кондитерской. На Восьмое марта — кашемировый плед, дизайнерский ежедневник, премиальные свечи и коллекционное издание стихов.

— Ты постоянно голоден. Проглот, — пыхчу, пока он ставит мотоцикл на подножку.

— Мама тоже так говорит, — сообщает с той же беззаботной усмешкой, будто зная, что я сейчас думаю о ней же. — Про нас четверых.

— Воспитание жирафов — нелегкий труд, — отвешиваю, когда он выпрямляется, и мне снова приходится задирать голову, чтобы видеть его лицо.

— Все мой рост покоя не дает?

— Ага. И габариты тоже.

Это вообще не то, о чем я хочу говорить. Но, блин… Я свой семимильный шаг уже сделала! Памятуя слова Мадины, не рискую делать второй.

«Пространство. Ему нужно пространство», — напоминаю себе, когда Нечаев, так и не удосужившись взять меня за руку, на том же чиле идет к входу в кафе. Спрятав лапы в карманы спортивных штанов, небрежно оборачивается. Вот тут не понимаю… Он не просто торопит. Пронизывает густым, тягуче-вязким и трескуче-напряженным взглядом, в котором, пусть на мгновение, но проступает тщательно маскируемый им бардак. Какие-то переживания и даже опасения внутри него все же кипят.