Влюбляться запрещено (СИ) - Тодорова Елена - Страница 38

Сама себе новая. Чужая. Необъяснимая. Нелогичная.

Мысли странные. Подмечаю не то.

В черных горнах Нечаевских глаз варится железо. Проходящий сквозь них взгляд несет не только жар, но и ошеломительную полноту содержания — какую-то личную историю, оголенные чувства, характер. Железобетонность последнего не глушит проявление до одури будоражащего волнения. Скулы, уши, губы Егора пылают красным. Те самые губы еще и рвано таскают воздух.

Он все-таки долбанул меня головой о землю?

Что за алхимический угар? О чем я думаю? Что происходит?

Никакое внезапное, чтоб его, сатори[27] мне это понять не поможет!

У меня ведь даже сердце по-новому бьется. Бахает в каком-то затяжном, отбойном и глубоком, словно бы сакральном ритме.

— Держишься? — выдыхает Нечаев непривычно тихо.

— Да, — толкаю задушенным шепотом, который будто бы призван беречь дикую интимность момента.

И…

Пауза.

Ничего не меняется. Контакт не прерывается.

Пока Егор не выдает следующий вопрос:

— Ты че так смотришь?

Слышу его, и внутри вырастают колючки. Вырастают, электризуются и лезут через кожу наружу, чтобы ранить других.

— Хо-о-оспа-дя… Егорыныч! Что непонятного? Рожу твою уголовную разглядываю! Запоминаю для сводок! — поясняю едко. С той же издевкой даю уточнения: — Лицезреть физиономию, расположенную на высоте двух метров от земли, когда у тебя самой метр шестьдесят три, знаешь ли, доводится нечасто. Как правило, я тебя не вижу, тролль.

Скулы Нечаева каменеют. Но он со скрипом двигает ими, чтобы угрюмо отмахнуться:

— Нет у меня двух метров.

— Сколько есть?

— Метр девяносто, — признается явно неохотно.

— Ошизеть… — шепчу я. — Вот это да!.. Но ты ведь еще растешь. До двадцати еще выше махнешь. Та-а-акой верзила будешь!

Он хмурится. Смотрит исподлобья, явно не понимая, восторгаюсь ли я или, как обычно, стебусь.

— И че? Плохо, что ли? У нас все высокие. Генетическая фишка.

Очень неосмотрительно со стороны Нечаева то и дело напоминать о своей гребаной семейке. Во мне просыпается прикорнувший было бес. Дернувшись, свеженьких тумаков победителю халявной генетики навешиваю.

— А че ты мне здесь чекаешь? Че приехал вообще? Кто тебя звал? Руки убрал! — кричу, чтобы даже касаться больше не смел. Каждую новую попытку все злее пресекаю: — Я сказала, руки убрал!!!

Пресекаю с заминками, то и дело цепенея в каком-то инстинктивном ужасе, который со страхом-то и не связан. Свирепый взгляд Нечаева путает какие-то провода в моем бренном теле. Вот непонятные рефлексы и срабатывают.

— Убрал, — рычит, продолжая бурить мне душу. — Не ори.

— Как не орать?! Настя с Набиевым! — из-за этого едва не плачу. — Вели, чтобы он отстал от нее! — начинаю почти умоляющим тоном. А заканчиваю приказом: — Вели, понял?!

— Ты че гонишь? — чеканит по слогам. С трудом, вероятно, не срывается на ответный крик. Надвигаясь, тычет мне в лоб пальцем. — Рехнулась, на хрен.

— Можешь это сделать или нет? — безобразно истерю я.

— Приди в себя, сказал, — цедит Егор, в очередной раз обдавая парализующей аурой сдерживаемой ярости.

Эта чертова энергия на химическом уровне рвет связи в моем организме — атом за атомом, молекула за молекулой. Пока не рождаются свободные радикалы, подвергающие стрессу все системы.

И все же…

Словно осатаневший фаталист, добиваюсь ответа:

— Да или нет?

Нечаев не отвечает. Раздувая ноздри, молча сверлит взглядом, в котором заряд терпения падает так стремительно, что в какой-то момент, на критических позициях, мне видится мигающий значок батареи и слышится сирена.

Психанув, толкаю его в грудь и разворачиваюсь, чтобы уйти. Только и шага сделать не успеваю, как он хватает за ворот футболки и с треском тащит обратно. Ближе к себе, когда я по сути еще в пути нахожусь, перехватывает, пуская ладони по талии. Фиксируя на месте, крепко сжимает. Нависает и грозно толкается в мой лоб своим — чуть влажным и адски горячим.

— Приди. В. Себя, — вбивает сурово, с рубящими расстановками.

Взгляд, тон, сам голос и эта его поражающая взрослость — все вместе так давит, что у меня от напряжения вспухают вены.

Хочется напомнить, что он младше. Посмеяться. Задеть. Но язык, игнорируя команды, липнет к небу. Судорожно тяну воздух, а заодно и заблудившиеся в нем чрезвычайно устойчивые соединения — бензина, парфюма, сигарет и какой-то телесности. Лихорадочно цепляюсь за плечи Нечаева, соскальзываю ладонями ему на грудь, принимаю мощные удары сердца и вся сжимаюсь.

Сжимаюсь, словно пружина.

Чтоб его!!!

Егорыныч, между тем, резко поддавшись еще ближе, едва не сбивает меня с ног.

— Хочешь, скажу, почему тебя так бомбит? Проблема не в Набиеве. Проблема в том, что у Насти есть отношения, а у тебя — долбаной Королевы — нет. Ты ревнуешь и банально завидуешь.

Сказать, что я в шоке — ни черта не сказать!

Он ведь без всякой анестезии нащупывает, обнажает и беспощадно вырывает воспалившуюся внутри меня червоточинку. Единственным обезболивающим служит тот же жесткий и до странного успокаивающий голос.

Не даю себе за него ухватиться. Нельзя.

Нечаев — первый враг.

— Что за вздор? — смаргивая слезы, яростно толкаю его в грудь. Толкаю до тех пор, пока не отступает. — Думаешь, я хочу хоть с кем-нибудь встречаться? Чушь! Я берегу себя для Святослава Усманова!

В глазах Нечаева, там, где секунду назад мигала остатками терпения батарея, происходит взрыв.

Он не громкий. Не феерический. В рамках взгляда, сознания, духа… Не слишком явный.

Просто чертовски пугающий.

За грудиной все скручивает — так туго и так горячо, что воздух из легких рьяно устремляется наружу. Задушенно выдохнув, со свистом тяну кислород обратно и… начинаю икать. Температурный режим сбивается. Меня потряхивает, хотя нутро в этот же миг, параллельно всему происходящему, калит адреналином.

Нечаев делает шаг. Я на автомате пячусь. Но он ловит за запястье и снова дергает на себя. Я, как пластмассовая, стопорюсь, всеми силами не позволяя стереть дистанцию.

— В каком веке ты живешь? — шипит огнедышащий.

Я невпопад выпаливаю:

— В нашем!

— Забила себе мозги Святом, потому что это безопасно. Твоя любовь к нему — то, о чем можно мечтать для прикрытия. Для гребаного успокоения. Сраная бутафория, чтобы убедить себя, что одиночество — твой выбор. На самом деле нет кандидата, который бы тебя вывез. Ты же, как пантера, Филатова: лихая, норовистая и хищная. У тебя и друзей-то толком нет. Лишь гонор и скрытые комплексы.

— Прекрасно! — рявкаю я. — Все лучше общества шайки долбаных придурков, как у тебя!

— Ты, блин, корону вместо мозгов отрастила! Сидишь теперь в своей башне, воображая, будто выше всех!

— Я и есть выше всех! — продолжаю огрызаться, но голос виляет. — И знаешь почему? Потому что я не трачу себя на всякое говно! Я избирательна! Понятно? Я всегда там, где мне искренне хочется быть!

— Ты, блин, трусишь, — повторяет чертов ублюдок, непрерывно отслеживая мои реакции. — Понимаешь, что стоит людям узнать тебя, все тупо свалят. Бросят тебя. А ты этого не переживешь. Безопаснее спрятаться за фантазиями про Усманова, которого у тебя никогда не будет, чем рискнуть и прожить реальность.

— Да кто ты такой, чтобы мне это предъявлять?! Будет, не будет! Ты знать не можешь!

— На самом деле я до хрена кто в твоей жизни, — вбрасывает Нечаев внушительно. — Если исключить Настю, которая тебе теперь тоже неудобна, я в ней исторически задержался. Сейчас думаю, может, зря… Может, хватит? Может, пора завязывать? Может, эта война не стоит жизни?

Все эти «может»…

Боже…

Они пробирают крепче всяких оскорблений.

— Ну так вперед! Завязывай! — ржу и скрежещу зубами. Попеременно. — Че ты зыришь, в штаны пузыришь?! Думал, я против? Думал, уговаривать стану? Ах, пожалуйста, Егорушка, не бросай меня… Ах… Ах… Ах…Аха-ха-ха… — жалобный скулеж быстро переходит в смех. Откидывая голову, хохочу, как сумасшедшая. Когда вновь фокусирую взгляд на объекте своих неоправданных волнений, вижу, что он от злости аж белеет. — Завязывай, Егорчик, — добиваю с улыбкой. Его передергивает, а меня от шального удовлетворения бросает в жар. — И возвращайся к своей селедке под шубой, — напутствую, смахивая с могучих плеч несуществующие ворсинки.