Когда солнце погасло - Лянькэ Янь - Страница 3

Я сидел на корточках в дверях магазина и читал книгу Янь Лянькэ «Поцелуи Ленина тверже воды». Отец с матерью вытащили на улицу бамбуковые лежаки и стояли под фонарем, который подсвечивал нашу вывеску НОВЫЙ МИР. Черная доска. Золотые иероглифы. В сумерках золотые иероглифы казались желтыми, будто земля. Мы недавно поужинали, отец вынес из кухни стакан воды и устроился на лежаке. Мать проковыляла из магазина, подала ему бумажный веер. И тут над моим отцом остановился какой-то человек. Высокий. По пояс голый. Белая рубаха висела у него на локте, скрученная жгутом. Запах пота, запах сжатой пшеницы капал на землю с его головы и спины. Лицо красное. Волосы ежиком. В ежике застрял сухой пшеничный лист. Торчит у него из макушки, точно знамя. А запыхавшееся дыхание рвется из горла соломенной веревкой.

— Братец Тяньбао, сделай моему отцу три венка и пять наборов подношений.

Мой отец помертвел:

— Что с твоим отцом.

— Помер. Днем вернулся домой поспать — убирал пшеницу два дня без передыху, я отправил его поспать. Он вроде и заснул, а потом как подскочит с кровати. Как схватится за серп. Говорит, надо убрать пшеницу, не то сгниет на корню. Надо убрать, не то упадет наземь и сгниет. Встал и пошел на поле. Слышать ничего не хочет. Даже головы не повернет. Знай себе шагает на поле. Но кто его видел, говорят, он словно во сне шагал. Слышать ничего не хочет. И не просыпается, как ни кричи. Идет и говорит сам с собой. Будто идет по другому миру, говорит с другим собой. Пришел на поле, говорит, пора убирать пшеницу, наклонился и давай махать серпом. Потом говорит, устал, отдохну немного, выпрямился, помял кулаками спину. Потом говорит, пить охота, схожу за водой, и пошел к протоке, что у Западной горы. Во сне присел напиться, свалился в протоку и утонул.

Человек, у которого отец спящим утонул в протоке, носил фамилию Ся и жил в восточных кварталах. После я узнал, что должен называть его дядюшкой Ся. Дядюшка Ся сказал, что его отец бродил во сне и утонул. Но еще сказал, что отцу его повезло — столько лет никто не бродил во сне, а его отец вдруг взял и заснобродил. И умер во сне, не мучился, ничего не сознавал. Договорив, дядюшка Ся поскорее ушел. Лицо его было цвета пепельной грязи. На ногах белые кеды. А задники у них не надеты, а смяты под пятками.

Смотреть, как дядюшка Ся поспешно уходит, было все равно как смотреть на человека, который торопится домой, вспомнив, что забыл ключи. Я сидел под фонарем и читал. Читал книгу Янь Лянькэ «Ленинские поцелуи тверже воды». Это книга о революции. Революция похожа на вихрь, что не стихает ни летом, ни зимой. А революционеры носятся повсюду, точно полоумные, и никакой вихрь им не страшен. Взвился ветер, моря забурлили, гром могучий земли сотряс[10]. Послушны кормчему суда, послушна солнцу жизнь[11]. Фразы свистят и взрываются, как новогодние петарды. Как грозовые капли в знойный летний день. Частые. Мутные. Бойкие и грязные, грязные, бойкие. В книге говорилось о жителях нашей деревни, как они решили поехать в Россию и купить там ленинские остатки. Ничего подобного не было, а он написал, словно так и было. Мне эта история не нравилась. И не нравилось, как он ее рассказывает. Но книга все равно не отпускала. И пока я читал, дядюшка Ся пришел, сказал про старого Ся и ушел. Я посмотрел на отца, который сидел на уличном лежаке. И увидел, что его лицо еще темнее, еще бледнее, чем у дядюшки Ся. Еще больше похоже на пресную бетонную стену. У дядюшки Ся лицо было такое, словно он потерял ключи. А у отца такое, словно он нашел целую связку ключей. И полезных, и бесполезных. И думает, выбросить их или дождаться, когда прибежит хозяин. Раздумывает. Соображает. Отец поднялся с лежака. Мать крикнула из магазина:

— Опять кто-то помер.

Отец оторвал глаза от спины дядюшки Ся:

— Старый Ся из восточных кварталов заснобродил, свалился в протоку у Западной горы и утонул. Их слова прошелестели, словно листья на ветру.

Отец встал и медленно пошагал в магазин. Медленно пошагал в магазин, и тут самое время рассказать о нашем магазине. Магазин наш ничем не отличается от прочих городских магазинов — двухэтажный дом из красного кирпича. Наверху живут хозяева. Внизу идет торговля. Две передние комнаты первого этажа забиты бумажными подношениями — есть и венки — и лошади с коровами — и золотые горы — и серебряные горы — и бумажные отроки. Традиционный товар. Но есть и современный — бумажные телевизоры, выкрашенные черной тушью. Холодильники. Автомобили. Швейные машинки. Мать у меня хромая, но из бумаги вырезать мастерица. Бумажные сороки и скворцы, которых она вырезает, чтобы клеить на окна, едва не поют, унюхав запах пшеницы. А за тракторами, которые выходят из-под ее ножниц, тянется настоящий дымок. Раньше, если деревенские играли свадьбу, мать всегда вырезала им какие-нибудь праздничные узоры. И даже глава городской управы говорил, что моя мать — настоящий мастер искусства бумажной вырезки. Но на свадебных узорах денег не заработаешь. Платить за них никто не платит. Потом отец с матерью открыли ритуальный магазин. Отец мастерит разную утварь из бамбуковых и терновых прутьев. А мать вырезает бумажные подношения. Если из бамбука с бумагой сложить погребальную утварь, на нее всегда найдется покупатель.

Странные люди, покупают подношения мертвым, а не живым.

Странные люди, сны почитают за правду, а правду за сны.

Расскажу об отце. Отец у меня совсем низенький, в нем и полутора метров нет. Максимум — полтора метра. Расскажу о матери. Мать у меня высокая. Выше отца на целую голову. Выше на целую голову, но правая нога у нее короче левой. В детстве она попала в аварию, и правая нога укоротилась. Укоротилась, и с тех пор мать хромает. Всегда хромает. Поэтому отец с матерью редко появляются вместе на улице. Отец низенький, зато ходит быстрее ветра. Отец низенький, зато голос у него громче грозы. Если разозлится, от его крика пыль летит с потолочной балки. И лепестки осыпаются с бумажных цветов. Но отец у меня хороший. Почти не злится. А если злится, рук не распускает. За четырнадцать лет, пока я живу на свете, он всего несколько раз бил мать. И всего десяток раз бранился на мать.

Он бил, а мать сидела тихо, не отвечала. Отец у меня хороший — раз ударил, другой раз ударил и перестал.

И пока он бранился, мать сидела тихо, не отвечала. Мать у меня хорошая — ничего не отвечала отцу, он и браниться перестал.

Отец с матерью у меня правда хорошие — ни разу не били меня, ни разу не бранили.

Такая у нас семья. Держим ритуальный магазин НОВЫЙ МИР. Торгуем бумажными венками. Погребальным платьем. Бумажными подношениями. Живем за счет покойников. Чужая смерть для нас праздник. Но отец с матерью у меня хорошие, чужой смерти особо не ждут. Иногда совсем не ждут. Наоборот, если товары в магазине расходятся быстрее обычного, если торговля идет бойко, а деньги текут рекой, отец спрашивает у матери это что же такое делается. Что делается. И мать спрашивает у отца, это что же такое делается. Что делается.

Я снова услышал, как отец с матерью повторяют:

— Это что же такое делается. Что делается.

Обернулся — гора бумажных подношений куда-то исчезла. Мать сидела там, где раньше громоздились бумажные венки, сидела, разложив кругом бумагу — красную, желтую, синюю, зеленую. В правой руке она держала ножницы. Левой складывала цветок из красной бумаги. На полу повсюду лежали обрезки и бумажная стружка. И посреди густого вороха разноцветной бумаги моя мать — вдруг — моя мать вдруг заснула с ножницами в руках.

Заснула, опершись на стену.

Заснула, устав мастерить подношения.

Отец подошел к ней:

— Это что же такое делается. Что делается. Нам заказали три венка и пять наборов подношений, завтра с утра все должно быть готово.

Свернув голову с улицы в магазин, я глядел на мать и думал о старике Ся, который забродил во сне и умер. И подумал, что все их снобродство — когда днем много думаешь одну мысль и она врезается тебе в сердце, въедается в самые кости, ты засыпаешь и снова думаешь, о чем не додумал, встаешь и делаешь что не додумал. Осуществляешь. Пресуществляешь. Идешь во сне и делаешь, что хотел. И я подумал, что станут делать мои мать с отцом, если заснобродят. Куда пойдут. О чем они думают больше всего на свете. И какая мысль врезалась им в сердце.