Казачонок 1860. Том 1 (СИ) - Алмазный Петр - Страница 2

Раздумывая, что сказать и как поддержать деда в последний миг его жизни, я пропустил вспышку — тот самый момент «перехода».

Полыхнуло, бахнуло. К чертовой матери выбило сознание, а потом уже тот рев, гул и темнота…

Сознание возвращалось рывками.

Веки дернулись, приоткрылись, и тут же в глаза, сквозь щель в стене, врезался ослепительный луч. Все поплыло, и я снова нырнул в темную пустоту.

Попытка номер два… Или уже три? Сбился со счета.

Окончательно очнулся, когда в зубы мне грубо ткнулась какая-то посудина, и в пересохшее горло полилась живительная влага. Кажется, это была колодезная вода — вкус у нее какой-то особый. Я жадно глотал, захлебываясь, пока передо мной расплывчато маячила фигура: невысокий мужичок с кудлатой головой, такой же бородой, одетый в замызганную холщовую рубаху.

Напившись из глиняной крынки, что он поднес к моим губам, я закашлялся. Осмотрелся, насколько позволяла дикая боль в шее, и понял: дела мои плохи. Очень хреновы, если честно.

Я висел. В прямом смысле этого слова. Руки за запястья были связаны веревкой, а она перекинута через толстую балку под потолком какого-то сарая или амбара — пока не разобрал.

Воздух был густым и спертым, пахло затхлой пылью, прелым сеном и.… сладковато-металлическим душком собственной запекшейся крови на спине. Где-то подгнивала древесина, отдавая сыростью и грибком. За стеной скреблись мыши. Этот мир был жив, и ему не было до меня никакого дела.

Спина горела огнем, словно по живому мясу провели раскаленной пилой. Каждое движение, каждый вдох отзывался в мозгу яркой вспышкой боли. Плечи и руки онемели до состояния чужеродных деревяшек. Сквозь онемение пробивалась тупая, ноющая ломота, исходившая из самих суставов, вывернутых неестественным образом. Голова тоже раскалывалась. Не просто болела — гудела, как перегруженный трансформатор.

Черт подери, что происходит⁈

— Мужик… — хрипло позвал я, надеясь, что тот хоть что-то мне прояснит.

Но незнакомец словно бы обиделся на единственное произнесенное мной слово. Сплюнул презрительно, прошамкал нечто невразумительное и, ковыляя, направился к выходу. Скрипнула дверь, лязгнула щеколда. Я вновь остался один.

Твою ж мать, где я, черт возьми⁈ Память, вернись! Я стал лихорадочно прокручивать в голове последние события. Станица Волынская. Хата старого казака. Его слова о том, что мне нужно поддержать кого-то… Мал да удал… или наоборот? Что-то про сокола еще было. И что надобно мне куда-то в другое место…

Черт побери! Неужели это и есть то самое место, куда меня отправил помирающий дед своим кровавым ритуалом? Вот это подарочек от нежданного родственничка… Прям какое-то проклятье!

Сил в организме — ноль. Кое-как вывернув шею, я смог рассмотреть свои руки и ноги. Это были явно не руки и ноги взрослого мужика. Вместо моих привычных, все еще крепких и мускулистых конечностей я видел исцарапанные ручонки и ножки тощего мальчонки-подростка.

Непонятно, сколько я так провисел, отрешенно глядя на пыль, подсвеченную пробивающимися сквозь щели лучами солнца. Думать не хотелось. Внятные мысли, способные объяснить — «Что, черт возьми, такое со мной происходит?» — в голову не лезли. В таком жалком состоянии я, видимо, опять отключился.

Пришел в себя от того, что какой-то кособокий детина с силой хлопал по щеке.

— Ну шо, болезный, очухалси⁈ — прогудел над ухом бас.

— Где я? — с трудом разлепив слипшиеся губы, спросил я. Разумеется, высоким голосом подростка. Но с этой мыслью я уже свыкся и потому особо не удивился.

— Где-где… Ведомо где! В усадьбе у графа Жирновского.

Я усиленно соображал, но вслух больше не произнес ни слова. Привычка держать язык за зубами, выработанная годами службы, сработала на автомате. Особенно когда голова плохо соображает. Лучше молчать, чем нести чушь. Или, не дай бог, выдать важную для противника информацию. А, судя по всему, вокруг меня сейчас именно противники.

— Живой, чертяка! — проговорил мужичок, тряхнув мою голову за волосы. От этого движения боль вновь прошибла все тело.

— А мы уж думали, что преставился. Хорошо тебя Прохор вчерась отходил, ну, дык… Поделом, как говорится! Ладно, на вот, попей ишшо, — сказал он, вновь поднеся к моим губам крынку с водой. — Ну так это, повиси покамест, еще тебя не велено развязывать.

«Кем не велено⁈ Какой, к черту, Прохор?» — подумал я, но больше у этого детины выяснить ничего так и не сумел. Он, уходя, сунул мне в зубы кусок ржаного сухаря. Я ухватился за него и стал потихонечку рассасывать. Сил не было, а тут хоть такая, но все-таки пища — глядишь, еще и побарахтаюсь.

Кособокий детина ушел, прихрамывая. А я, рассасывая во рту его убогое угощение, размышлял дальше. Понемногу начиная соображать, порылся в своей памяти и понял — там начали появляться чужие воспоминания! Уж точно не из жизни старого ветерана Алексея Прохорова. Вероятнее всего, они принадлежали этому мальчишке Григорию, в теле которого я оказался. Воспоминаний было много, но пока все они были какие-то мутные, расплывчатые.

Гришка поехал с батей Матвеем на ярмарку в Георгиевск. Двигались они большим обозом из Пятигорска. Не ближний свет, подумал я, но что-то про ярмарку в Георгиевске в своей прошлой жизни слышал. Видимо, была нужда так далеко ехать. Я поймал себя на мысли, что даже некоторые слова, которыми я теперь думаю, принадлежат тому Гришке — слишком уж старинные, архаичные. Ох-ох, час от часу не легче. Получается, раз две личности в одном теле, то я теперь что ли шизофреник? Впрочем, нет. От малого остались лишь обрывки воспоминаний, а главная мыслительная деятельность все-таки моя собственная.

Вдруг захотелось расплакаться. Я удивился этому чувству, потому и сдержался. А ведь тело, в которое я попал, принадлежало ребенку, подростку тринадцати лет от роду, и эмоции, отношение к окружающему миру перешли теперь по наследству ко мне. Вот и понятно, почему едва не пустил слезу от безысходности и непонимания происходящего.

Итак, Гришка с отцом ехали на ярмарку в обозе — на знаменитую Георгиевскую. Они там хорошо расторговались, продав ремесленные товары станичных мастеров да частично трофеи, добытые в стычках с горцами. Их с отцом направили от станицы одних, приготовив большие списки: чего, кому привезти. Заказ должен был занять две подводы на обратном пути.

И случилось так, что, когда они возвращались, у одной из телег треснула ось. Надо было бате просить обозников, чтобы дождались да помогли, но упрямый казачина сказал:

— Бывайте, братцы, отправляйтесь, а нас не ждите. Управимся сами и догоним вас.

И стали Гриша с отцом чинить подводу, снимая колеса, надеясь без хлопот нагнать медленно ползущий обоз. Но быстро решить проблему с транспортом не получилось. И, замешкавшись, не заметили, как к ним подъехала пролетка с какими-то деловыми. Те, без лишних разговоров, определив в отце главную угрозу и старшего, а также срисовав богатую поклажу, выстрелили в него из какого-то большущего пистолета. Батя погиб на месте, даже ничего не успев понять.

А Гришка, пока деловой перезаряжался, перекатом ушел в овраг, находившийся неподалеку. Видя, что подросток тикает, второй бандит стрельнул из ружья, да промахнулся. А потом плюнули — не захотели, наверное, по кустам шариться и тратить на малого заряды и время. Мало ли кто еще проезжал бы мимо да заметил разбой. В итоге забрали себе батину лошадку, все самое ценное из телеги — и укатили прочь.

Похоронил Григорий отца своего, Матвея, прямо там, близ торгового тракта. Нашел местечко, где земля помягче, да руками до самой ночи рыл могилку, проклиная все на свете — и ярмарку, и обозников. Потом собирал камни, укладывал на землю, вязал из подобранных веток крест.

Делать было нечего — остался он, считай, один в чистом поле, за многие версты до родной станицы Волынской. И пошел он в надежде нагнать обоз. Да не свезло мальчишке по дороге. Мимо скакал важный господин с тремя подручными. А Гришка от усталости да голоду сразу их и не приметил. Тот хотел огреть мальца хлыстом по хребтине. А казачок, хоть и чахлый на вид, но жилистый, перехватил хлыст да со всей дури дернул за него. Не удержался дворянчик в седле — и хорошо так шандарахнулся на землю.