Дьявол или вервольф? Мотив оборотничества во французской демонологии ХV–ХVI вв. - Тогоева Ольга Игоревна - Страница 3

Только в 1580 г. в «Демономании колдунов» Жана Бодена впервые, насколько можно судить, появились первые подробные рассказы о ведьмах и колдунах, которые не просто владели искусством ликантропии, но и сами умели превращаться в волков. Знаменитый французский юрист посвятил этому вопросу отдельную главу своего труда [Bodin 1580: 94v–104], в которой описал сразу несколько процессов над вервольфами — прежде всего над Пьером Бурго и Мишелем Верденом из Безансона в 1521 г.[37], а также над Жилем Гарнье из Лиона, дело которого рассматривалось парламентом Доля в 1573 г.[38] В XVI–XVII столетиях подобных процессов во Франции состоялось немало, и большинство из них были посвящены преступлениям именно мужчин-оборотней [Le Roy Ladurie 1983: 55–68; Oats 1988; 1989]. Тем не менее эта новая тенденция в европейской демонологии также никак не объясняла, откуда в 1408 г. Жан Пти мог позаимствовать тот же самый образ колдуна-вервольфа.

Поиски ответа на этот вопрос осложняются дополнительно тем обстоятельством, что само явление оборотничества было известно европейцам еще с античности, однако у средневековых христианских писателей отношение к нему долгое время оставалось крайне скептическим [Harf-Lancner 1985: 211–215; Oates 1989: 317–318; Voisenet 1994: 66–98, 188, 194–195, 286][39]. Уже Тертулиан (ок. 150–220) и Амвросий Медиоланский (339–397) прямо заявляли, что душа человека не может приспособиться к телу животного, не соответствует его природе, а потому не может в него переселиться [Sconduto 2008: 15–17]. Еще более подробно тот же вопрос рассматривал Блаженный Августин: в трактате «О граде Божьем» (413–423 гг.) он пересказывал многочисленные античные истории, связанные с ликантропией и заимствованные у Гомера, Плиния и Апулея, но прямо заявлял, что они представляют собой чистый вымысел. Что же касается рассказов об оборотнях, которые якобы обрели эту способность благодаря колдовству, то и им знаменитый теолог призывал не верить, поскольку осуществить подобные метаморфозы под силу одному Господу, демоны же способны породить лишь иллюзии, не имеющие ничего общего с реальностью, а потому не представляющие никакой опасности для окружающих [Sconduto 2008: 17–20].

Концепция Августина оказала решающие влияние на средневековых авторов, затрагивавших в своих трудах проблему ликантропии, и прежде всего на их выкладки, касающиеся связи этого явления с занятиями колдовством. Буквально слово в слово она была повторена в каноне «Episcopi» (IX в.) — первом официальном церковном документе, посвященном различным магическим практикам и вере в них: как и полеты на шабаш, превращения человека в диких зверей объявлялись здесь зловредными иллюзиями[40]. Текст канона практически без изменений воспроизводился затем в «Декрете» Бурхарда Вормсского (1008–1012 гг.), где впервые особое внимание было уделено «тем, кого глупая народная молва называет вервольфами»: вера в существование подобных существ объявлялась грехом и требовала покаяния[41]. Наконец, в XIII в. чуть более гибкая концепция была предложена Фомой Аквинским: он полагал, что необходимо понимать разницу между телесными метаморфозами, происходящими по естественным причинам («transmutationes corporalium rerum quae possuni fieri per aliquas virtutes naturales»), и превращениями, чуждыми природе («transmutationes corporalium rerum quae non possuni virtute naturae fieri»). Тем не менее, как и все его предшественники, автор «Суммы теологии» заявлял, что все подобные трансформации осуществляются лишь по Божьему замыслу, тогда как дьявол и его демоны сбивают человека с пути истинного посредством видений и иллюзий (Summa Theologiae III. 114, 4).

Несмотря на столь ясно выраженный скептицизм в отношении реального превращения человека в зверя, их аллегорическое уподобление друг другу постоянно встречалось в трудах христианских авторов, начиная с самого раннего Средневековья. Как отмечала Валентина Тонеатто, сравнение с волком, заимствованное из Библии, уже в IV–V вв. широко применялось при описании членов еретических сект и лжепророков [Toneatto 2017]. Упоминавшийся выше Рабан Мавр также прибегал к подобной аналогии[42], но особенно активно использовал ее Бернард Клервоский (1190–1153) — как в письмах, направленных против Петра Абеляра и Генриха Лозаннского, так и в проповедях, порицающих катаров[43]. Уподобление еретиков волкам в овечьих шкурах было воспринято и более поздними авторами [Bain 2017]; утвердилось оно и в средневековой иконографии [Trivellone 2009].

Как представляется, именно эта аналогия могла быть задействована Жаном Пти при создании образа Людовика Орлеанского — колдуна и адепта дьявола. Однако не менее важным, на мой взгляд, оказывалось в данном случае влияние идей Иоанна Солсберийского, труд которого советник герцога Бургундского, очевидно, внимательно изучил. Первая книга «Поликратика» начиналась с рассуждений о том, какие именно опасности таит в себе придворная жизнь и что более всего мешает управлению страной. Главной угрозой Солсбериец полагал лживую лесть, которая, подобно яду, застит взор правителя, не давая ему видеть истинное положение вещей[44]. Это помутнение рассудка приводит к тому, что владетельный сеньор начинает испытывать страсть к не достойным его персоны занятиям — музыке, представлениям шутов и мимов, но прежде всего — к охоте, которую Иоанн определял как alienum, т. е. как явление, чуждое самой природе человека, и предупреждал своих читателей о том, что подобное времяпрепровождение ведет к превращению правителя в зверя[45].

Возможно, именно этот аллегорический образ взял на вооружение Жан Пти, усилив его и превратив из абстракции в реальность. В сочетании с предшествующей литературной и теологической традицией, по-разному обыгрывавших образ волка, идея тирана — колдуна и оборотня в одном лице — обрела в «Оправдании» совершенно новое звучание. Любопытно, что и читатели трактата, насколько можно судить, прекрасно поняли замысел его автора: в парадной рукописи, хранящейся ныне в Национальной библиотеке Франции, один из них оставил на полях свои рисунки-маргиналии (ил. 3, 4, 5), представляющие собой не что иное, как изображения вервольфа — по всей видимости, одни из самых ранних в европейской истории (BNF. Ms. fr 5733: 7v, 66, 76v)[46].