Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий - Страница 83

А болезнь любопытная. Жаль, что он не врач, даже не полноценный фельдшер. Интересно, описана ли болезнь, при которой наблюдается нерегулярное выпадение пульса, но странно нерегулярное: три удара, пропуск, удар, пропуск, четыре удара, пропуск, удар, пропуск, пять ударов, пропуск, девять ударов, пропуск, два. И всё сначала: три, один, четыре, один, пять, девять, два…

Одного из соседей профессора по каюте Птыцак назначил помощником Арехина. Случайно, намеренно ли, но им оказался Иван Дикштейн. Иван и должен был менять мокрую простыню и полотенце. Наука нехитрая: берёшь ведро опресненной воды, погружаешь в него простыню, отжимаешь и кладёшь на больного. И так каждые полчаса. Обёртывать профессора целиком нужды нет. Тут главное, чтобы вода быстрее испарялась, унося с собой жар, а из‑под разгорячённого тела не очень‑то испаришься. На голову – на лоб и на макушку, – мокрое полотенце. Конечно, лучше, когда вода холодная, со льдом, но за неимением гербовой пишешь и на простой.

Иван оказался понятливым, схватывал на лету, и выполнял поручение не хуже заправского санитара.

За ночь Арехин трижды проверял состояние Горностаева, и с каждым разом температура падала на градус, к утру остановясь на тридцати семи и пяти. Средняя температура по кораблю.

В девять часов к профессору вернулось сознание, а с ним желание есть, пить и говорить. Арехин не препятствовал.

Лишившись единственного больного, он освободился от обязанностей, а, следовательно, и от страданий. Или не обязанности, а привязанности упоминал китайский мудрец?

В адмиральский час на «Вольном Янтаре» водки не давали, во всяком случае пассажирам. А члены экспедиции были, как не смотри, пассажирами и только. Но никто не страдал и не жаловался. Хотя… Дикштейну если бы поднесли, тот бы выпил. И ещё пара‑троечка. Нужно учесть.

Но сейчас, в море, учитывай, не учитывай… Хоть он и как бы фельдшер, но именно «как бы» – без инструментов, без аптеки, и, следовательно, без спирта.

В полдень он для порядка ещё раз осмотрел Горностаева. Тот держался совершенно по‑профессорски, обращался к сокаютникам «голубчики» и долго тряс руку Арехину, называя его благодетелем и спасителем.

Арехин вывел Горностаева на палубу, посмотреть, как тот перенесет небольшую прогулку. Все признаки нездоровья исчезли. Сняло мокрой простынёй. И пульс – восемьдесят пять и ровный.

– Я слышал, у вас история с крысами приключилась, – сказал Арехин во время прогулки.

– Кто же вам рассказал? Не иначе, Птыцак, больше некому. Да, история, прямо скажем, не рядовая. Назидательная. С моралью.

– Не поделитесь?

– Пожалуйста. Случилось это недавно, неделя минула. Побывал я на одном кораблике, название которого значения не имеет. По делу, которое в данном случае, тоже значения не имеет. А вот что имеет значение: кончив дело, мы его с капитаном спрыснули. Выпили. Знаете, я ведь последнее время веду совершенно трезвую жизнь, но тут обстоятельства потребовали выпить рому. Не много, но и не так, чтобы мало. Капитан настаивал, а с капитаном необходимо поддерживать отношения дружеские и доверительные – опять же ради дела. Выпили, поговорили о том, о сём, потом капитана позвали по каким‑то капитанским нуждам, и я решил отправиться восвояси. Корабликом я назвал судно для гладкости слога, оно было немаленьким, водоизмещением около пяти тысяч тонн. Ладно, это был бывший немецкий крейсер. Теперь уже не немецкий, но и команда, и капитан остались прежними. Только флаг сменили. Под каким флагом они теперь служат, опять же умолчу, но только у этой страны прежде своих крейсеров не было, у них вообще никакого флота не было, и самой‑то страны не было, потому и оставили прежний экипаж. Так вот, шёл я из капитанской каюты, и, будучи навеселе, немного заплутал. И не спросишь никого: команда большей частью на берегу. И вдруг навстречу мне девица. Сейчас я думаю, из портовых, но юная, не истрёпанная. А тогда она показалась мне южной принцессой необыкновенной красоты: ром штука такая, до мозга добирается не сразу, но уж когда достанет, тогда достанет. Особенно после года воздержания. Я бы мимо прошёл, но она цап меня за руку – и в ближайшую каюту. В общем, провел я с ней ночь, а поутру проснулся – нет моей принцессы. Но это бы ничего. Вся постель кишела крысами, копошились, ползали по мне. Я даже закричал от страха. Потом оделся и быстренько‑быстренько с крейсера убежал.

– А они, крысы… кусали вас?

– Нет, крысы не кусали. А вот принцесса покусывала, но так, играючи. Без следов. Конечно, легче всего убедить себя, что никого не было, ни принцессы, ни крыс, военный корабль зерна не возит, крысам раздолья нет, немцы порядок блюдут, и в моём приключении виноват ром. Но только я себе доверяю.

Пришло время обеда, и профессор стремительно ушёл: «знаете, аппетит просто‑таки зверский, даже неудобно».

Ну, как же иначе. Морской воздух – раз, повышенная температура – два. Повышенная температура – как раскочегаренная топка паровой машины. Тяга хорошая, но требует угля больше, чем обычно.

Кормили едой простой, и, в общем‑то, нездоровой. Овощей мало, фруктов вовсе никаких. Щи из квашеной капусты на солонине, вяленая рыба, каши, галеты и бурда, именуемая по настроению повара чаем, кофе или компотом.

Никто не роптал. Это в пятом году из‑за солонины с душком поднимали мятеж, сейчас же ели, да нахваливали. Война и революция меняют представление о вкусной и здоровой пище, делая упор на количестве. С количеством же обстояло хорошо, на количество Птыцак средств не пожалел и специально договорился с капитаном, что экспедицию кормить будут вволю. Да и душка у солонины, можно сказать, не было никакого.

Погода постепенно портилась, но Арехин продолжал прогуливаться по палубе. Почему всё‑таки Птыцак боялся чумы? Почему таким странным вчера был пульс у Горностаева? Зачем Гласу или кому‑то (чему‑то) изучать Арехина путём шахматной игры?

Убедительных ответов не было. Зато предполжений, догадок и просто завиральных идей – сколько угодно. Вспомнить хоть экспедицию капитана Зиберта летом четырнадцатого года в высокие широты, когда на корабле вспыхнула чума, сократившая экипаж наполовину. Начавшаяся война заслонила собой происшествие, любые начинания Германии трактовались, как враждебные всему миру, и потому цель экспедиции и судьба экспедиции не интересовали никого. Даже самих немцев: Арехин в то время как раз был интернирован, и немецкие газеты мог читать свободно. Несколько заметок, потому он и знает. Но писали скупо. Интересно, а как фамилия капитана крейсера военно‑морских сил новой, но неназванной страны? Не Зиберт ли?

Но спрашивать об этом Горностаева Арехин не собирался.

И потом, когда то было? В четырнадцатом году. А в какие южные моря плавал новоприобретенный крейсер обретшего независимость балтийского государства? Содержать крейсер даже на стоянке – дело недешёвое, а уж отправить в плавание… А у балтийских государств денег в обрез. Или какой‑нибудь меценат послал (а сначала купил) крейсер за свой счёт, прикрывшись – чем?

Гадать можно было день напролет. И ночь тоже.

11

В Берген они пришли (он свыкся с морской манерой выражаться) следующим вечером. Корабля, на котором им следовало идти дальше, у пристани не было. Завтра будет, сказал Птыцак, и ночевать участников экспедиции определил в портовую гостиничку, дав сутки на отдых и улаживание дел, а к вечеру следующего дня все должны были перейти на новое судно. Какое – завтра вечером и скажут.

Арехин в гостиницу со всеми не пошёл, выбрал другой отель, чуть дальше от порта. Птыцак не возражал, напротив, согласился сразу.

На твердой земле первый час Арехина шатало более, чем в море: новоприобретенная привычка к качке вступила в противоречие с реальностью. Реальность победила, и вскоре по твёрдой земле твёрдыми шагами Арехин шёл в лавку, указанную в отеле. В Брюггене всё есть, но вам, как иностранцу, многие захотят продать лишнее, ненужное, пустой шик, а в этой лавке – нет, в этой лавке хозяйка настоящая норвежка, сказали ему.