Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий - Страница 103

Они и бегали. Арехин‑младший бегунком был неважным, с непривычки даже упал раза три‑четыре, спотыкаясь о подставленные ноги, и сумел засалить одного лишь барона, который замешкался, глядя в глубину неба. Барон тут же очнулся и бросился в погоню за самыми шустрыми деревенскими. Догонял легко, но не торопился салить. Догонит – отпустит, потом опять догонит, давая понять преследуемому, что тот в полной его власти. Подставлять ноги ему перестали сразу после того, как он наступил на пару‑тройку таких ног, и наступил крепко. А случалось столкнуться, то он всегда оставался на ногах, в отличие от вставшего на пути. Сокол среди цыплят. Наконец, он сжалился, засалил измотанную жертву, и вернулся к Арехину‑младшему.

– Народ уважает превосходство, – сказал Тольц.

– Это я заметил, – Арехин‑младший отряхнул одежду от пыли, листьев и травы. – Таблицей умножения их не проймёшь.

– Ты здорово бегаешь, – признал, отдышавшись, засаленый пацаненок барону. – Лучше меня. Мы‑то думали, что все городские вроде него, – и он кивнул на Арехина‑младшего.

– У меня своё умение, – сказал Арехин.

– Какое же? Читать, писать, спасибу‑пожалста говорить?

– Я могу слышать тех, кто там, – Арехин показал на землю.

– Червяков, что ли? – усмешливо спросил пацан.

– Тебе ещё рано знать. А то приходи на кладбище этой ночью, может и ты услышишь.

– Не пугай, не пугай, не боимся.

– А зря, – сказал Арехин‑младший. – Там тебя девочка ждёт. Приходи, говорит, Миша, мне скучно. Вместе веселей. А то я сама к тебе приду. Постучу в окошко, ты пусти только.

Пацан побледнел.

– Ты… Ты чего… Ты ей скажи, пусть успокоится. Скажешь? – он заглядывал в лицо Арехину, сразу став на вершок ниже ростом.

Арехин молчал и смотрел не на пацана, а сквозь него.

– Хочешь, на колени стану?

– Я ничего не хочу. А она… Приходи не ночью, а днем, в воскресенье. Вдруг и успокоится.

– Я приду! Я точно приду, так и передай!

Веселье разладилось. Деревенские сторонились и Арехина и барона.

– Однако вы, Арехин, нагнали страху на туземцев. Как вам удалось?

– Дело нехитрое. У каждого сельского мальчика или девочки найдутся умершие братик или сестра. Не родные, так двоюродные. И стуки ночные в избе всегда есть, то кошка, то крыса, то дом рассыхается.

– А имя? Миша?

– Это ещё проще, ему кричали – «наддай, Мишка, наддай!».

– Действительно, просто. А вот если бы он спросил, как имя той девочки…

Арехин посмотрел на Тольца.

– Не спросил бы. Никто не хочет этого знать. Взрослые – другое дело, но мы‑то не взрослые.

Деревенские тем временем оттаяли. Врожденная живость характера взяла верх, да и вообще – всё ведь кончилось хорошо, разве нет? Они сели в кружок, и другой мальчик, не Миша (Миша по‑прежнему дрожал), стал рассказывать истории про Лысый кордон: о говорящем медведе, что из кустов плачем и причитаниями заманивал сердобольных путников, а потом разрывал их на части и выедал сердце, печень и мозги. Рамонцы‑то про медведя знали и в кусты не шли, хоть обрыдайся, а париновцы и берёзовцы, бывало, плошали.

Или дядя Матвей, что на хуторе – рыл погреб, и вдруг слышит стук, да громкий такой, словно в бочку пустую колотят, бух, бух! А хутор, понятно, наособицу стоит, рядом никого. Он быстро землю в яму назад побросал, а теперь вот никак покупателя на хозяйство не найдёт. Кто ж купит, когда соседство такое!

Или Ванька Кретинин, тот, что позапрошлой зимой ни с того, ни с сего повесился в сарае. Ну, повесился и повесился, на кладбище его хоронить нельзя, а за кладбищем отец не захотел, и похоронил в лесу, как раз на границе двух кордонов, Зверинца и Лысого. Через неделю пришли, а могила разрыта. Домовина разбита. Подумали – собаки одичавшие. Или волки. Или медведь‑шатун, дело‑то в феврале было. Только с той поры и отец его умер, и мать умерла, и брат Семен умер. Осталась одна сестра, Мария, она подхватилась, всё продала и уехала в город. Говорят, лавку держит, плохонькую, но зато живая.

Или…

Но тут из школы вышли учительница, Арехин‑старший и англичанин. Арехин‑старший держал в руках книгу, обернутую газетой.

– Дети, дети, попрощаемся с нашими гостями! – сказала учительница.

Дети дружно, как один, сказали: «До свидания!», и на этом встреча завершилась. Арехин‑старший и англичанин шли впереди, Арехин‑младший и барон – шагах в десяти за ними. Взрослые спешили, неосознанно, чуть‑чуть, но этого было достаточно, чтобы разрыв отцов и детей увеличивался. Да дети и не торопились. Солнце миновало зенит, повеяло свежестью, и торопиться в свитские номера не хотелось. У барона дядя хотя бы ружья чистит, а Арехина после обеда ждал сон. Положим, спать он не спал, но полежать на диване с часок было необходимо: отец считал, что дневной отдых наполняет энергией на весь остаток дня.

7

Помимо шоколада Иван привез служебный пакет, и Ланской неспешно перебирал бумаги. Торопиться в таком деле нельзя. Постороннему человеку бумажная работа может казаться никчёмной, но он‑то не посторонний. Он знает, что за каждой бумажкой стоят десятки, сотни, а порой и тысячи часов работы опытных специалистов как его ведомства, так и ведомств иных, в том числе и зарубежных. Оно, конечно, Рамонь место такое, хоть три недели скачи, ни до какой заграницы не доскачешься, но в век железных дорог и скакать никуда не нужно. Купил билет сообразно бюджету, и преспокойно катишь хоть в Варшаву. Варшава не заграница, но из Парижа до Варшавы рукой подать. А из Лондона до Парижа – ногой.

Варшаву он вспомнил не случайно. В бумагах сообщалось, что по сведениям варшавского отделения, в Российскую Империю прибыл анархист для подготовки покушений.

Каких покушений, не писали, и это настораживало больше всего: по неписанным правилам, нельзя было прямо писать, что вот‑де готовится покушение на Государя. На министра можно, на сенатора можно, даже на члена Императорской Фамилии можно, а на Государя – нет. То ли из суеверия, то ли потому, что существование Департамента должно было делать подобное покушение невозможным. Тоже суеверие, разумеется. Александра Освободителя убили при свете дня, на виду народа, в окружении конвоя, показав тем самым полное бессилие Департамента. Иные думали, что для того и убили, чтобы явить миру ничтожность Департамента, смерть Государя была средством, а не целью.

Но далее в бумагах он увидел то, что заставило позабыть о мировых проблемах. Имя анархиста, вернее, кличку. Лунный Зверь. Любят анархисты загадочные прозвища. Считалось, что именно он явился причиной смерти дюжины видных европейских банкиров и промышленников, отказавшихся платить дань некоему «комитету по установлению справедливости». Ни бомб, ни револьверов, ни винтовок: во всех случаях жертвы были убиты холодным оружием, даже не оружием, а кухонными ножами, и ножи были из домов самих жертв. Один раз, правда, это был не нож а сабля, второй раз – кинжал, но опять же принадлежали они убитым. Висели на стене. Для красоты. Получается, Лунный Зверь шёл на дело безоруженным. Оно с одной стороны странно, идти на злодейство неподготовленным, а с другой и умно: трудно найти дом, в котором не будет кухонных ножей. Даже в лачуге бедняка нож найдётся почти наверное. В богатом доме кухню тоже найти нетрудно, вокруг кухни всяя жизнь вертится. Не дворец же. Да и во дворце задача не из сложных, раз уж сумел попасть внутрь.

В Рамони дворец есть. Банкиров и промышленников нет, хотя разве Ольденбургские не промышленники? Имение и сахарный завод стоят немало. Но требовать от них дани на некий «комитет по установлению справедливости» вряд ли кому‑то придёт в голову. Мы, к счастью, не в Европе. Однако кто‑то может решить, что смерть одного из Ольденбургских – или даже не одного – может послужить примером. Уж если до таких людей добрались, то до Губонина или Мамонтова доберутся и подавно. Потому платите налог во имя справедливого будущего.

Грабеж, шантаж, убийство – дела уголовные, но если Лунный Зверь и в самом деле решится на покушение? Шанс невелик, но это его, Ланского, шанс – проявить себя. Потому всё следует делать так, будто Лунный Зверь вот‑вот прибудет в Рамонь. Или уже прибыл.