Щенки - Беляева Дарья Андреевна - Страница 6

В общем, бам, полка оторвалась, держу ее, а девка глаза открыла и смотрит на меня, не мигая, светлыми, прозрачными почти глазами.

Ну тут уже даже я охуел.

– Она живая! – я крикнул. А братья мои тут как тут.

– Ты все сломал, как всегда, – сказал Антон. Другой бы на полуслове фразу оборвал, а этот окончил. Юрка, помню, перекрестился, да не той рукой – водилась за ним такая привычка, хотя Юрка был весьма религиозен, как многие из тех, кто про ад при жизни призадумался.

В общем, лупает она на нас глазками, сама испугалась. Ну, подумал, живая – ошибся. Странно это вышло – мы-то все мертвых видали, знаем, как оно, а все ж я ошибся. И на старуху бывает проруха. Вот, кстати, интересно тебе, что такое проруха? Озаботился я как-то вопросом этим, залез в словарик. Я почему-то думал, что проруха – это такая яма. Идет старуха многоопытная, а возьми, да и в яму упади – на знакомой-то дороге. Ничего не так – проруха – оплошность, ошибка.

Ошибочка вышла.

Ну, я обрадовался. Живая телочка, хоть и покоцанная. Я ее спасу и буду героем. Держу над ней полку, улыбаюсь.

Тут она как-то повернулась, и я увидел, что крови у нее в волосах много больше, чем я это сначала увидел, и в голове – дыра, сквозь которую липкий мозг видно, – кусочек примерно три на три сантиметра, отколотая скорлупка.

Ну, и с таким, бывает, живут, но глазками так не лупают обыкновенно.

– Не двигайся! – сказал ей я, значит, потому что есть такая точка равновесия – у человека, может, и полголовы нет, а он каким-то чудом еще жив, но только двинется – и отдаст коньки. Невольно коснулся ее руки, а рука – совсем холодная. Неживая.

Ну, ясно мне стало, что никакой прорухи не было.

Мертвая все-таки деваха.

Юрка руку, конечно, в карман сунул – сразу за волыну, во человек. Впрочем, пусть она девочка хрупкая, знавал я хрупких девочек куда меньше ее ростом и возрастом, которые людей, не моргнув глазом, убивали. Тут ведь главное – элемент неожиданности.

Антон стоял спокойно, без суеты сказал:

– Полку сними, чего ты ее держишь?

Ну, снял полку, тут шапки на нашу деваху мертвую повалились, но худшее – карточки рассыпались. И сидит она такая, сжавшись, а на ней фотки матери нашей, да наши же детские россыпью лежат.

Я сказал:

– Извиняй, милая.

Она молчала, только смотрела волчицей. Боялась нас, походу. Антон сказал:

– Вам медицинская помощь нужна. Скорую вызывать надо.

– Не надо ей уже скорую, – сказал я. – Ты ее пощупай.

Антон сделал еще шаг к девчонке, она сжалась вся в комочек, так мне ее жалко стало. Он прикоснулся к ее лбу, как прикасаются ко лбу ребенка.

– Какая холодная. Сейчас умрет, значит.

– Да уже мертвая она, – прошептал Юрка.

– Ну не мертвая, – сказал я. – Но не живая.

Полку я бросил на пол, девица маленькая наблюдала за нами, как будто мы тут были самые страшные. Ну вроде да – три незнакомых мужика. Но вроде нет – мы-то хоть срок свой на земле не отходили. Сложно тут было решить, кто кому страшнее.

– Не бойся, – сказал я. – Ты как тут оказалась? Говорить ты можешь?

– Дело в том, – сказал Антон. – Что это квартира нашей матери. Она тридцатого от водки умерла.

Девушка кивнула, спокойно, без боли и страха за свою бедную голову.

– Ты ее знаешь? – спросил Юрка. – Катерина Ворожейкина.

Девушка снова кивнула. Волосы у нее были длинные, нежно-светлые, а глаза – такие огромные. Маленькое привидение.

Я сказал:

– Ясно, понятно, тогда, может, и мать живая?

Пошел на кухню, там гроб стоит, мать лежит, все как полагается – без лишних выебонов. Я наклонился над ней и говорю:

– Что, и ты жива, моя старушка?

Не такая уж старушка, ушла то ли на пятидесятом, то ли на сорок девятом году жизни.

Она молчит, рот-то зашили ей. Не шевелится. Мертвая. Только полоска под ресницами блестит.

– Смотришь? – говорю я. – Ну смотри, смотри.

– Витя, не сходи с ума, – то был Юрки голос. Они тоже пришли поглядеть – бред бредом, но раз одно возможно, так и другое быть может.

– Притворяется, – сказал я.

– Бред, – сказал Антон.

Вернулись в комнату, а девица наша дверь в шкаф за собой закрыла. Ну, я подумал: может, то причудилось? Да только шапка моя, из цигейки сделанная, на полу валялась. И карточки рассыпанные.

Антон распахивает дверь, а она опять сидит там. Ну, подумал я, ужас, конечно, но не ужас-ужас.

И я спросил:

– Ты тут живешь?

Она кивнула. Объяснений, как ты понимаешь, не последовало. Вру я, думаешь? Ни разу. Да если б все это со мной не случилось, сам бы я никогда не поверил.

– Ну извиняй, – сказал я. – Квартиру мы продавать будем. Меня, кстати, Витя зовут.

Юрка тоже представился.

– Юрий.

– Хуюрий, – сказал я. – Юрка – это брат мой малой. Вон старшой стоит – Антон. Он милиционер, кстати, можешь ему доверять. Тебя как звать?

Молчит, минуту молчит, две молчит. Ну, потерял я надежду на то, что запоет птичка. Антон сказал:

– В скорую сначала, а дальше посмотрим. Может, заговорит, скажет, может, нет.

– Ты идиот? – спросил я. – Дебил ты конченный, ее же на эксперименты отдадут. Будут резать наживую, как кыштымского карлика.

– Он был мертвый, – сказал Юрка. – И он просто выкидыш.

– Как и ты, – сказал я. – Но ты заслуживаешь лучшего. И эта деваха тоже. Посмотри на нее – глаза в пол-лица, да она тебя больше боится, чем ты ее. Нет, мы ее никуда не сдадим.

– Ну, – сказал Юрка. – И куда она пойдет?

– У тебя трешка, – сказал я.

– Анжела не поймет! Да я и сам не очень понимаю.

– Антон, помогай.

– Нет, – сказал Антон. – Логичнее всего, если ее заберешь ты. Ты один живешь, раз твой батя в дурке опять.

Я подумал, подумал, да и говорю:

– Базара ноль, заберу. Хорошая баба, а у меня бабы нет. Будет меня развлекать задушевными разговорами.

Тут-то девица и издала свой первый звук. Вообще странные она звуки издавала. Что-то вроде писка новорожденного щенка, ритмично повторенного много раз.

– Ну или вот этим вот, – сказал я.

– И что с ней вообще делать?

– В хозяйстве все сгодится, даже триппер, – сказал я. – Народная мудрость. Все, решено, малыш, я заберу тебя домой.

Она запищала громче, я сказал:

– Да не парься ты. Смотри, какое у меня лицо доброе. Я еще и готовлю хорошо. Везуха тебе!

Мне хотелось ее рассмешить, но я ее, скорее, пугал. Антон так и сказал:

– Она тебя боится, отойди.

Он сел перед ней на корточки и заговорил медленно, как с маленьким ребенком.

– Ты осознаешь, что Катерина Ворожейкина умерла?

Она кивнула.

– Ты ее убила?

Она покачала головой и снова принялась издавать те испуганные звуки.

Тут уж я влез, спросил:

– Жрать ты хочешь? Юрец там жратву оставил, сейчас метнусь кабанчиком. Ожидай! Вот узнаешь зато, как я готовлю.

Принес тарелку, вилку облизал и девке протянул. Она так за нее схватилась, что я понял – будет использовать как оружие. И сказал:

– Не парься, я сам тебя покормлю.

Ну да не вышло ничего. Не ела она. Ну, в принципе, оно логично, но все равно – девчонка такая тощая была – покормить хотелось. Покрутил перед ней хлеб в яишенке, понюхать дал – ни в какую. А Антон все свое гнет:

– Наша мать удерживала тебя силой?

Кивок.

– Боишься ее?

Снова кивок, легчайший.

– Ты можешь ходить?

Опять кивнула. А я стал думать, как ее везти?

– Шапку мамкину возьмем, вот эту вот, чтоб голову твою закрывала, – сказал я. – В пальто ее, может, ты утонешь. Ты малюська совсем!

Юрка сказал:

– Осторожнее ты. Она может быть опасной.

– У тебя все опасные. Люди – сволочи. Юрец – параноик.

– Я серьезно. Она, блядь, мертвая.

– Ну и что же тут криминального?

Антон посмотрел на меня, как на идиота.

– Все от начала до конца. Убийство, похищение.

– А это таки похищение или осквернение останков?

– Смешно как, ну охуеть просто.