Стон дикой долины - Аскаров Алибек Асылбаевич - Страница 37

— Не-ет.

— То-то и оно... Война тянулась целых четыре года. Кто же поверит, что за эти четыре года ни одна пуля не коснулась хотя бы кончика его пальца, ведь сыпались-то они градом, а?

— Верно говорите...

— То есть отсюда мы можем сделать предположение, что наш Бекен отсиживался где-нибудь в теплом местечке, например в штабе рядом с командованием.

— А как насчет Нургали-аты?

— Нурекен с Бектемиром, как и я, не учились, так что грамоты не знают, поэтому и военная наука им незнакома. Они даже не представляют, с какой стороны ружья стрелять. Думаю, Нурекен служил при полевой кухне — печь разжигал, дрова таскал, золу выгребал...

— Да у него же вместо одной ноги... протез?

— Ну и что... Вы думаете, ногу он на войне потерял?!

— Конечно!

Канапия громко, отрывисто хохочет и, довольный, ласково поглаживает свой торчащий живот.

— Если б Нургали своей никудышной ноги лишился на фронте, разве мы не почитали бы его как хана, не возносили до небес?.. Да он, недотепа, потерял ее в самое что ни на есть мирное время.

— - А как?

— Руду на Кокколе копал... так увлекся, что не заметил, как его накрыла лавина. Отморозил тогда ногу, и началась гангрена. Вот врачи ее и отрезали.

Таким, примерно, образом болтливый и несдержанный на язык Канапия «пропагандировал» среди молодежи ратный труд живущих в ауле ветеранов войны. Но, если речь заходила о контуженом Амире, все тело которого покрывали рубцы от осколков, а лицо было корявым от шрамов, тут уж даже словоохотливый Канапия умолкал.

Все мукурцы зовут старика Амира в лицо Аужекеном, что можно понять как уважительную форму от его имени или как почтительное «святейшество» от слова «аулие», то есть «святой», а вот за спиной старика прозвали «тронутым».

Что касается старухи Разии, благоверная Всегда кличет Амира «контуженным». Видимо, этим Ракен стремится унизить своего престарелого муженька: мол, что с тебя взять, ты, бедолага, контуженный, разум у тебя пошатнулся, а рассудок помутился.

Поскольку Разия Богом нареченная половинка Амира, она знает, что говорит. Он и в самом деле вернулся с Великой Отечественной войны увечным: косоглазым, с расшатанными мозгами и совсем без волос.

Амира отправили на западный фронт суровой зимой сорок третьего года, а домой он вернулся летом сорок шестого с востока: после победы над германцами завершил службу войной с японцами. Ушел мечтательным юношей с пламенеющим сердцем, которому было всего девятнадцать лет, а вернулся стареющим зрелым мужчиной с побитым осколками лицом и изборожденным морщинами лбом.

С тех самых пор никто не видел, чтобы Аужекен, подобно другим людям, радостно смеялся либо пытался облегчить душу, поделившись с кем-нибудь сокровенными переживаниями.

— Аужекен и раньше, даже когда только женился на Разие, был молчуном, всегда сидел так, будто кость проглотил. Бывало, соберется народ на той, песни поют, пляшут, а Аужекен все молчит и, пока праздник не закончится, с места не двинется, — рассказывал Бектемир, вспоминая редкие радости послевоенной поры.

Хотя Амир и молчун, зато всегда успевает справиться с кучей дел. Кстати, совсем уж молчуном считать его было бы неправильно, да и не такой чересчур он скрытный.

Где бы Аужекен ни находился, он всегда вполголоса разговаривает сам с собой и с давних пор погружен в бездонные размышления.

Прошло больше сорока лет, как закончилась война. С тех самых пор и до сегодняшнего дня Аужекена беспокоит неразрешимый вопрос. Видно, и вправду его проклятые мозги сильно расшатало, потому как он стал путаться в имени и фамилии своего фронтового командира. А в понимании Амира это — самое что ни на есть предательство, поэтому простить себе подобную непорядочность он никак не может. И все сорок лет, размышляя об этом, страдает...

Ай, а джигит-то был с огоньком — по-настоящему горячий! Когда его призвали, он в Алма-Ате учился. А потом младшим лейтенантом стал. На гармони играл с бесподобной виртуозностью — никакой глаз за пальцами не уследит, а если песню затянет, то так звонко, так голосисто, что всем на зависть, и рассказчик был великолепный. Одаренность этого совсем еще молоденького парнишки-командира просто поражала и могла утолить самые азартные ожидания. Но что поделаешь, джигит подорвался на мине и погиб. Ничего от него не осталось.

Да будь проклята та страшная война! Если б не она, из парня вышел бы выдающийся человек, потрясающий мастер искусства! А он, бедняга, ушел на пике молодости, еще не распустившимся бутоном, срезанным в пору расцвета. Нерастраченная, клокочущая в теле сила, бушующий талант — все-все кануло вместе с ним в безвозвратную вечность.

«Как, оказывается, несправедлива судьба! — огорчался порою Аужекен. — Если б была в жизни справедливость, то на войне погиб бы я, а он остался в живых, ведь такой светлый и благородный человек принес бы народу намного больше пользы, чем я, и гораздо больше радости».

Человек, которому суждено было умереть, погиб, и Аужекен, конечно, понимал, что, как бы ни переживал, но воскресить его он все равно не сможет. Да и слова о том, что вместо этого парня следовало погибнуть ему, — больше бравада. Просто по всем законам морали людей, безвременно сложивших голову и пожертвовавших жизнью во имя счастья других, необходимо благоговейно беречь в памяти. А что касается Аужекена, он память о том джигите хранит так скверно, что даже его имя и фамилию вечно путает.

Погибший был офицером, командиром их взвода, а он — рядовым воином. Понятно, что между ними не могло завязаться тесных отношений и близкой дружбы. Да и словесное общение в большинстве своем сводилось к обмену официальными репликами: «Товарищ командир!» "Товарищ рядовой такой-то!» — вот и весь разговор.

Армия есть армия, начальства у бедолаги-солдата полно, командиров хватает. Тем не менее, этот джигит занимал в сердце Аужекена особенное место. И надо же, к стыду своему, он не может вспомнить, как же его звали: то ли Муслим Игиликов, то ли Игилик Муслимов. Сорок лет не может вспомнить, все мается, несчастный, голову ломает. А парень-то чудо какой, весь как песня!

— Разия, — обращается он порой к своей байбише едва слышным голосом, — вспомнил я, кажется, звали его Муслимом Игиликовым. Точно... Широкой души был человек, покойный!

— Разия, — говорит он на следующий день, вновь еле ворочая языком, — похоже, я вчера ошибся. Если не изменяет память, он, наоборот, был Игиликом Муслимовым. Как же я мог перепутать имя такого благородного человека?!

Прежде подобные излияния старика вызывали в Ра-зие-апай неудержимый гнев, который она на нем же и срывала. Но со временем слух к ним привык. Теперь она вообще старику не отвечает, будто и не человек он... Игилик Муслимов или Муслим Игиликов — какое до этого дело Разие? Сидит себе да, понюхивая время от времени насыбай, занимается своим делом: то шерсть теребит, то пряжу веретеном крутит, то на кухне возится.

Беспокойные мысли, издавна тревожившие душу Амира, в конце концов подвигли, вероятно, Аужекена на решительные действия. В один прекрасный день он, вооружившись топориком и заткнув за пояс мотыгу, отправился на окраину аула.

* * *

По соседству с Мукуром на вершине небольшого холма Амир давно уже присмотрел оголившийся ствол старого засохшего кедра. Придя на место, он обтесал его, обработал и приступил к задуманному...

Кто знает, сколько дней Аужекен в поте лица трудился, но в канун октябрьского праздника благополучно все завершил, и на верху ближнего от аула холма появился заметный издали памятник солдату — в каске и с автоматом в руках.

«Уж не спятил ли совсем старик Амир, что он там копошится да крошит высохший ствол?» — сочувственно вопрошали поначалу аулчане, однако, когда они увидели готовый памятник во всей его красе, дружно поснимали с голов шапки и отвесили Аужекену низкий поклон.

А потом старик Амир прибил к подножию деревянного изваяния плоскую поперечную дощечку и красной краской вывел на ней призывную надпись: «Никогда не забуду вас!».