Брат моего парня (СИ) - Вашингтон Виктория "Washincton" - Страница 3

Коул развернулся и ушёл.

А я стояла. Спина к стене. Губы горели. Запястья дрожали.

И внутри было так пусто, что хотелось выть.

4

Я шла через университетский кампус, не поднимая глаз и крепко сжимая лямку рюкзака. Вокруг были студенты — кто-то спешил на занятия, кто-то вальяжно прохаживался между старинными кирпичными корпусами, переговариваясь и смеясь. Осенний ветер гонял по дорожкам первые жухлые листья, напоминая, что теплые дни на исходе. В воздухе пахло прелой листвой и свежим кофе из ближайшей кофейни. Казалось, весь мир вокруг жил обычной жизнью студенческой осени, а я по-прежнему не принадлежала этому яркому, шумному миру.

Неподалеку по аллее меня обогнала молодая семья. Отец нёс на плечах смеющегося малыша, а мать шла рядом, заботливо придерживая ребёнка за ножки. Мальчик звонко хохотал, тянул руки к летящим в небе голубям. Беззаботный смех эхом отдавался у меня внутри то ли щемящей тоской, то ли тихой завистью. Я замедлила шаг и проводила глазами эту сцену, чувствуя, как что-то тёплое и болезненное одновременно подступает к горлу. Ещё секунда — и я уже не могла идти дальше, остановилась у скамейки, опустила голову. Сердце вдруг тяжело заныло.

Я отчётливо вспомнила себя маленькой. Потрёпанный двор панельной многоэтажки, покрытый трещинами асфальт, на котором я когда-то училась прыгать через скакалку. Обшарпанная лавка у подъезда, где по вечерам собирались соседские бабушки — перешёптывались и косились на меня искоса, будто я была чужой даже в собственном дворе. Наш крошечный подъезд всегда пахнул сыростью и чем-то кислым — этим запустением неухоженных домов, которое въедается в стены и в людей. В квартире не было просторно: тесная комнатушка, старая мебель, облупившиеся обои. Денег вечно не хватало, и каждое утро начиналось с тревоги — хватит ли на хлеб, на проезд, на новые тетради к школе. С самого детства я жила с ощущением, что весь мир вокруг — чужой и враждебный.

В начальной школе я сразу почувствовала свою неуместность. У одноклассников находились яркие игрушки, аккуратные пеналы с десятками цветных ручек, новые рюкзачки с героями мультфильмов. У меня же — потёртый ранец, донашиваемый за кем-то из соседских детей, и самый простой карандаш в пенале. На переменах я стеснялась доставать свой бутерброд: он почти всегда был пустым, только хлеб да маргарин. Помню, как однажды учительница попросила меня выйти к доске и произнести речь в честь первого учебного дня нового года. Тогда все выглядели нарядными и красивыми, в новой одежде, а я была в том же самом, которое надевала уже три года подряд. Первый год оно было мне очень велико, а теперь уже давило и стесняло движения. Нового платья у меня никогда не было. Я стояла перед всем классом, краснея до слёз, пока кто-то из ребят не усмехнулся: «У неё, наверное, одно платье на все сезоны». В классе раздались смешки, и учительница, вместо того чтобы одёрнуть обидчика, лишь устало вздохнула, глядя на меня каким-то разочарованным взглядом. В тот день я впервые остро ощутила стыд — жгучий, всепоглощающий стыд за свою бедность, за своё некрасивое поношенное платье, за своё существование. Казалось, я родилась с клеймом нищеты, которое видят все вокруг.

Дома не было спасения от этого чувства. Мать работала допоздна и дома появлялась выжатая, без сил. Отец частенько пропадал, а когда являлся, от него разило алкоголем. В такие вечера лучше было не попадаться ему на глаза — пьяное бурчание легко могло смениться криком. Он никогда не поднимал на меня руку, но его раздражение висело в воздухе, как гроза. Мне казалось, что я была для них обузой: лишний рот, очередной пункт расходов. По крайней мере, ни разу я не почувствовала, что они рады моему появлению на свет. Они просто жили своей жизнью — мрачной, тяжёлой — а я росла рядом, словно сорняк на обочине.

Со временем я научилась быть тихой. Я старалась не плакать, не жаловаться, не докучать им лишний раз. С девяти лет сама вставала по утрам, собиралась в школу, грела себе вчерашний чай. После уроков часами торчала в библиотеке или бродила по округе, только бы поменьше быть дома. Дом тянул из меня все силы: там было холодно и пусто. Мы с родителями почти не разговаривали по душам. Они спрашивали про оценки или что нужно купить из еды, но никогда — как я сама, что у меня на душе. В ответ я тоже перестала пытаться достучаться. Зачем, если им всё равно?

Подростком я окончательно замкнулась. Старалась приходить домой, когда родители уже спали, и подолгу делала уроки ночами, лишь бы забыться в учебниках. У меня не было модных телефонов, не было карманных денег на кино или кафе. Одноклассники сначала дразнили меня за обноски, потом просто перестали замечать. Я привыкла быть одной. Иногда, конечно, хотелось прижаться к маме, выговориться — особенно когда в школе случалось что-то обидное. Но мама либо отмахивалась: «Разберёшься сама, я устала», либо сухо читала нотации, что я сама виновата. Так постепенно я перестала делиться с родными чем бы то ни было важным.

Память не хранила какого-то одного решающего момента, после которого я отдалилась от родителей — это было словно медленное расхождение тектонических плит. Год за годом между нами росла трещина непонимания. Они не интересовались моей жизнью, а я всё меньше верила, что найду у них поддержку. К окончанию школы мы были почти чужими людьми, связанная разве что общей жилплощадью. Помню, когда я получила письмо о поступлении в университет, радость внутри боролась с горечью. Я, дрожа от волнения, сообщила родителям о своём успехе, на что отец лишь хмуро сказал: «Деньги на учёбу где возьмёшь? Тебя точно по ошибке приняли. Потребуют платить» Мать пожала плечами: «Нам не потянуть. Да и что тебе этот университет…» Их реакция холодным душем окатила мои надежды. Ни поздравления, ни гордости — ничего, кроме беспокойства о деньгах и тихого неодобрения. В ту ночь я долго не спала, глядя в потолок и чувствуя, как рвётся последняя нить между мной и семьёй. Мне предстояло вырваться оттуда самой, если я не хотела навсегда увязнуть в той же серости.

За неделю до начала учебы мне выдали комнату в общежитии. Собрала старый потрёпанный чемодан, попрощалась сухо, без слёз — кажется, мы все поспешили завершить эту мучительную сцену. Мама на прощание сказала лишь: «Береги себя», не пытаясь ни удержать, ни обнять. Отец буркнул что-то невнятное, даже не взглянув мне в глаза. Я переступила порог родного дома, чувствуя одновременно вину и облегчение. Восемнадцать лет жизни остались позади, и я не была уверена, что смогу когда-нибудь назвать то место домом.

Общежитие университета было практически пустым. По слухам, его даже собирались сносить вовсе. Так как тут училась только элита, то студенты жили исключительно в своих домах, а иногородние могли позволить себе снять жилье в городе.

Кай даже предлагал переехать к ним в особняк. Его родители поддержали эту затею, они меня любили. Но я отказалась, осознавая, что стоит поселится под одну крышу с Коулом, как случится апокалипсис максимальных масштабов.

Я проснулась от резкого звонка будильника на телефоне. Мерзкий электронный трезвон разорвал утреннюю тишину, и я мгновенно вынырнула из сна. За окном едва светало — бледно-серые полосы рассвета пробивались сквозь неплотно задернутые шторы. Я потянулась и отключила будильник, и комнату снова заполнила спокойная тишина.

На секунду я лежала неподвижно, наслаждаясь редким ощущением утреннего покоя.

Я перевернулась на другой бок и увидела, что Лира находилась в моей комнате. Я ей дала запасной ключ на всякий случай, но не ожидала, что он пригодится ей так скоро. Она сидела на соседней кровати, поджав под себя ноги. Экран её телефона тускло светился, отражаясь в напряженных глазах. Рядом на тумбочке дымился бумажный стаканчик с кофе, тонкий аромат которого щекотал ноздри. Но вместо обычной улыбки «с добрым утром» на лице Лиры было беспокойство. Она даже не заметила, что мой будильник прозвенел.