Жнец и Воробей - Уивер Бринн - Страница 7

Я пытаюсь скрыть отчаяние. Но, судя по тому, как Хосе вздыхает и теребит поля шляпы, получается так себе.

– Роуз, ты едва стоишь на ногах. А от кровати до туалета за сколько доходишь?

Я хмурюсь. Десять минут, – но признаваться явно не стоит, поэтому молчу.

– Мы не можем больше торчать в Хартфорде, иначе не попадем вовремя в Гранд-Айленд. Роуз, я не могу взять тебя с собой. Оставайся здесь и лечись.

– Но…

– Я же тебя знаю. Ты плюешь на свое здоровье и никому не можешь отказать в помощи. Вот начнет Джим таскать реквизит или грузить ящики, а ты будешь скакать на одной ноге, стараясь сделать все за него.

– Неправда!

– А помнишь тот случай два года назад, когда ты изуродовала себе пальцы?

Я неловко сжимаю левую руку в кулак, пряча мизинец, который уже никогда не распрямится полностью.

– И что?

– Ты предложила помочь с починкой занавеса, а в итоге пришпилила его степлером к собственной руке? Было такое?

– Ну, это разные вещи. Тогда все вышло случайно. А теперь… тоже случайно.

Хосе вздыхает. Улыбается фирменной теплой улыбкой, что принесла ему заслуженный имидж всеми любимого антрепренера цирка «Сильверия».

– Мы всегда готовы принять тебя обратно – как только поправишься. А пока надо лечиться.

Хосе ободряюще похлопывает меня по здоровой лодыжке. Какой добрый взгляд, даже сейчас, когда он разрывает мне сердце. Теплые красновато-карие глаза с морщинками в уголках…

– Это же не навсегда, а на время. Вернешься сразу же, как тебя выпишут.

Я молча киваю.

Слова Хосе эхом отдаются в голове. Как будто подсознание цепляется за них, чтобы я не сомневалась: так и будет! Но от одной мысли об этом «на время» сердце сжимается, а глаза начинает щипать. Я так давно езжу с «Сильверией», что сама почти убедила себя: жизни до цирка попросту не помню. Пришла в труппу в пятнадцать лет, совсем еще ребенком, и «Сильверия» стала моим домом. Моей семьей. Да, я понимаю, что Хосе прав, и вовсе не хочу добавлять проблем – которых, несомненно, и так хватает. И все равно не могу отделаться от ощущения, что меня бросили.

Пожав плечами, улыбаюсь ему в ответ. Не выдержав, хлюпаю носом, и Хосе опять кривится от жалости.

– Да, я все понимаю.

Кашлянув, слегка приподнимаюсь на подушке. Нога чуть дергается на поролоновом валике, и я стараюсь не морщиться от боли.

– Все будет нормально. Догоню вас, как только смогу.

Хосе снова улыбается, но в глазах печаль. И вроде бы даже слезы, отчего сердце у меня просто разрывается.

– Джим отогнал твой фургон за город, в кемпинг «Принцесса прерий».

– Звучит клево, – отрешенно киваю я.

– У них есть электричество, но мы на всякий случай заправили тебе генератор.

Я снова киваю. Молча, иначе голос наверняка подведет.

Хосе глубоко вздыхает, явно готовясь привести тысячу доводов, почему неожиданный отпуск – это «даже хорошо», и вообще мне давно пора отдохнуть. Но не успевает: в палату заходит доктор Кейн.

Охренеть можно. Он в десять раз красивее, чем я запомнила. Так хорош, что отъезд цирка почти вылетает из головы, да и жгучая боль в сердце куда-то испаряется. Но только потом до меня доходит: выгляжу я сейчас отвратней некуда. А на него стоит разок глянуть, и даже нога меньше болит. Он такой профессионально-серьезный, со стетоскопом на шее. И до невозможности привлекательный. Темные волосы аккуратно зачесаны, в сапфировых глазах искрятся косые солнечные лучи, пробившиеся сквозь жалюзи. Сегодня он не в спортивном прикиде, однако ни белый халат, ни отглаженная голубая рубашка, ни песочные брюки не могут скрыть атлетической фигуры. Он поднимает взгляд от планшета в руке. Смотрит на меня. Потом на Хосе. На собственную ладонь у меня на лодыжке.

Голубые глаза сужаются, но только на миг.

– Прошу прощения, что прервал. Я доктор Кейн, – спокойно говорит он, протягивая Хосе руку.

– Хосе Сильверия. Спасибо, что так заботитесь о моей Роуз.

Доктор Кейн молча кивает с непроницаемым видом. А Хосе… я точно знаю, что он сейчас скажет. Лицо так и лучится гордостью.

– Роуз – мой pequeño gorrión, маленький воробушек. Одна из лучших моих артисток.

– В цирке, – кисло вставляю я, – я там работаю.

– А, так значит…

– Скажите, доктор Кейн, вы женаты?

Я еле сдерживаю стон. Доктор Кейн покашливает, явно сбитый с толку. Хотя вряд ли такие вопросы ему в новинку.

– Разве что на своей работе.

Хосе усмехается, качает головой.

– Поверьте, я хорошо знаю, каково это. Сам таким был.

– Ты и сейчас такой, – добавляю я. – И кстати, тебе не пора? Если не поторопитесь, будете паковаться в темноте.

С одной стороны, мне не хочется, чтобы Хосе уходил. Вот бы он сейчас придвинул стул, сел рядом и стал рассказывать байки о том, как совсем юнцом попал в цирк… Как получил в наследство убыточный балаган и со временем сделал ему первоклассную программу. И я уснула бы под колыбельную этих воспоминаний. А потом проснулась бы в своей постели, и оказалось бы, что последние несколько дней всего лишь сон, который скоро забудется.

С другой стороны, пора сорвать пластырь с этой раны. Чем дольше Хосе здесь задержится, тем сильнее будет мучить дыра в груди. Дыра, которая не затянется, как бы я ни старалась ее залечить.

А от Хосе ведь ничего не утаишь. Протиснувшись между доктором Кейном и кроватью, он склоняется надо мной и целует в щеку. Потом выпрямляется, и взгляд теплеет, а морщинки в уголках становятся глубже от широкой улыбки. В носу предательски щиплет, но я усилием воли сдерживаю слезы.

– Поправляйся, pequeño gorrión. Позволь себе отдохнуть. Столько, сколько понадобится. Благодарю за помощь, доктор Кейн, – добавляет он, поворачиваясь к доктору и протягивая руку.

Тот отвечает на рукопожатие слегка неуверенно, слова Хосе как будто застали его врасплох. Рассмотреть выражение лица я не успеваю – Хосе заключает его в объятья, похлопывает по спине. Шепчет что-то на ухо, и доктор Кейн поднимает на меня пронзительно-голубые глаза. Этот взгляд словно пронизывает насквозь, через множество слоев проникая в темные глубины, где мучительно растет дыра. Доктор еле заметно кивает в ответ, Хосе в последний раз хлопает его по спине и разжимает руки. На пороге оборачивается и подмигивает мне. Вот и все. Он ушел, и нет смысла изображать равнодушие – слишком больно.

Доктор Кейн, не опуская планшета, смотрит на закрывшуюся дверь долго-долго, вперив задумчивый взгляд туда, где только что стоял Хосе. Потом оборачивается ко мне. Явно видит на лице обиду и боль, потому что сразу расплывается в улыбке. Хочет, наверное, подбодрить – но получается наоборот.

– Док, нога отвалится?

– Что? – Он сводит брови. – Нет.

– У вас такое лицо, будто вы сейчас скажете, что она загноилась и скоро отвалится.

– Все с ней будет в порядке, – кивает он на поролоновый валик, где покоится моя нога, заключенная в шины. – Мы ввели шарики.

– Шарики? – хихикаю я. – Любите такое, док? Не обижайтесь, но по вам не скажешь.

Доктор Кейн глядит так, словно я говорю не по-английски. Потом до него доходит, и он сдавленно покашливает в кулак.

– Ну, шарики. С антибиотиком. Мы поместили их в рану.

– Это другое дело. Иначе точно стоило бы глянуть на ваш диплом. Желательно в присутствии адвоката.

Красавчик доктор заливается очень милым румянцем, проводит пятерней по волосам. Большая их часть идеально ложится обратно, но несколько прядей остается торчать в разные стороны, и я почему-то самодовольно ухмыляюсь про себя.

– Как вы сегодня? Лучше?

– Лучше, – вру я.

– Обезболивающее принимали?

– Не-а. И так нормально.

– Спали?

– Конечно.

– А ели?

Я вижу, куда он смотрит. На прикроватную тумбочку, где лежит недоеденный сэндвич с индейкой.

– Э-э-э… – Я запинаюсь, и в животе именно в этот момент громко бурчит. – Вряд ли это можно назвать едой.

Доктор Кейн хмурится.

– Вам нужно набираться сил. При полноценном питании ткани лучше восстанавливаются, эффективнее сопротивляются воспалению.