Не говори Пустоте Да - Небоходов Алексей - Страница 14

– Разувайся, – голос матери вывел из оцепенения. – Тапочки твои старые где-то в шкафу, но я приготовила новые.

Алевтина послушно сняла туфли и надела предложенные тапочки – простые, светло-бежевые, похожие на гостиничные. Мать всегда отличалась практичностью. Даже дорогие вещи, которые изредка присылала дочь, использовала не сразу, а "когда придёт время" или "для особого случая".

В гостиной, которая одновременно служила столовой, отец поднялся навстречу. Бронислав Карлович изменился сильнее матери – седые волосы поредели, лицо покрылось глубокими морщинами, словно его вырезал из дерева неумелый мастер. Но спина оставалась прямой, а в голубых глазах – тех же, что у младшей сестры – сохранялась ясность мысли и внимательность, которую Алевтина помнила с детства.

– Здравствуй, дочка, – сказал отец с лёгким акцентом, который никогда полностью не исчез, несмотря на десятилетия в России. – Хорошо выглядишь. Москва тебе к лицу.

Алевтина кивнула, не зная, что ответить на эту прямоту. Бронислав Карлович всегда был немногословен, предпочитая действия разговорам. Старик редко высказывал мнение, ещё реже – проявлял эмоции. В детстве дочь считала отца холодным, только повзрослев, поняла, что унаследовала эту сдержанность, превратив в инструмент карьеры.

– Садись, – мать указала на стол, накрытый белой скатертью с вышитыми васильками по краям, которую доставали только по праздникам. – Сейчас поставлю чай.

Алевтина опустилась на стул, чувствуя напряжение мышц спины от непривычной жёсткости старой мебели. Гостья огляделась: комната почти не изменилась – те же тяжёлые шторы, сервант с коллекцией фарфоровых статуэток, диван, накрытый пледом ручной работы. Только фотографии на стене прибавились – заметила снимки младшей сестры в университетской мантии, фотографию средней, Лидии, с незнакомым мужчиной. Своих фотографий не увидела, и это не удивило – почти никогда не присылала домой снимки московской жизни.

Мать вернулась с подносом, на котором стояли чашки из старого сервиза и заварочный чайник, укрытый тёплой куклой-грелкой. Движения Надежды Густавовны были всё такими же аккуратными и экономными – ни одного лишнего жеста, ни одного ненужного действия.

– Как добралась? – спросила хозяйка, разливая чай. – Говорят, дорога совсем размыта в этом году. Хорошо, что есть вертолёт.

– Нормально, – ответила Алевтина, принимая чашку. – Полёт был спокойным.

Наследница ожидала продолжения расспросов – о работе, о жизни в Москве, о причинах долгого отсутствия, – но мать только кивнула, словно принимая краткий ответ как должное. И в этом тоже была черта, которую визитёрша унаследовала – умение не задавать вопросов, на которые человек явно не хочет отвечать.

– Рассказывай, – неожиданно произнёс отец, нарушая традицию молчаливых семейных чаепитий. – Как там Москва? Работа? Жизнь?

Алевтина удивлённо взглянула на родителя, не ожидая такого интереса. Обычно именно мать была инициатором разговоров, а Бронислав Карлович лишь изредка вставлял короткие комментарии.

– Всё хорошо, – ответила гостья, автоматически переходя в режим официального отчёта. – Работа ответственная, но интересная. Возглавляю федеральное агентство, в подчинении более двухсот человек. Квартира в центре, недалеко от Кремля.

Дочь говорила короткими, информативными предложениями, словно на совещании, а не в разговоре с родителями, которых не видела семь лет. Но иначе просто не умела – эмоциональность была вытравлена годами работы в структурах власти, где любое проявление чувств считалось слабостью.

– Двести человек, – повторил отец, слегка качнув головой. – Немало. И все тебя слушают? Такую молодую?

В голосе не было иронии, только искреннее любопытство и, может быть, тень гордости, которую Алевтина не ожидала услышать. Всегда считала, что родитель равнодушен к карьерным достижениям, что для него важнее были традиционные женские успехи – семья, дети.

– Слушают, – подтвердила наследница, чуть расслабляясь. – Иногда даже слишком внимательно.

– А личная жизнь? – вмешалась мать, ставя на стол тарелку с печеньем – домашним, с изюмом, которое Алевтина любила в детстве. – Есть кто-то?

Дочь мысленно усмехнулась. Что бы сказала Надежда Густавовна, узнав о министре в два раза старше и молодом карьеристе, делящих постель по расписанию? Вряд ли это соответствовало представлениям матери о достойной личной жизни.

– Пока нет никого серьёзного, – уклончиво ответила столичная дама. – Работа занимает всё время.

Мать поджала губы – этот жест Алевтина помнила с детства. Жест означал несогласие, которое Надежда Густавовна не считала нужным выражать словами.

– Ты, наверное, устала с дороги, – сказала старшая женщина вместо комментария. – Я приготовила твою старую комнату. Всё постирано, проветрено.

– Спасибо, но сначала хотела бы услышать подробнее о… ситуации, – Алевтина поставила чашку на стол. – Лидия объяснила только в общих чертах.

При упоминании предстоящей церемонии воздух в комнате словно сгустился. Мать опустила глаза, отец неожиданно начал крутить в руках чашку, пальцы – всё ещё сильные, но с выступающими венами и старческими пятнами – двигались беспокойно, будто жили своей жизнью.

– Антон Густавович всегда был… особенным, – наконец произнёс Бронислав Карлович, подбирая слова. – Семья Длиннопёровых вообще отличалась от других. Даже в советское время, когда все старались быть как все, родственники держались особняком. Своих традиций придерживались.

Алевтина заметила, как при упоминании имени покойного мать еле заметно вздрогнула и сделала странный жест – не совсем крестное знамение, но что-то похожее, будто отгоняющее угрозу.

– Каких традиций? – спросила наследница, подаваясь вперёд. – Лидия упоминала о посмертной свадьбе, но это звучит как средневековый обычай, не больше.

Отец посмотрел долгим взглядом, в котором читалось что-то похожее на сожаление.

– Я работал с его отцом, – сказал старик тихо. – На заводе, ещё в семидесятые. Был главным инженером производственной линии. Многое видел. Были вещи… которые не мог объяснить. Двери, открывающиеся сами собой. Тени без людей. Голоса в пустых комнатах.

Пальцы отца продолжали бессознательно крутить ручку чашки, создавая тихий, ритмичный звук – фарфор тёрся о дерево стола, словно отбивая такт невидимому оркестру.

– В цехах часто случались странности, – продолжил отец, глядя мимо дочери. – Машины запускались сами собой, хотя электричество было отключено. Рабочие жаловались на холодные участки – места, где температура вдруг падала без причины, даже в жару. И запахи… иногда пахло чем-то странным, не спиртом, не солодом, а чем-то… сладковатым. Как разложение, но не совсем. Более… пряным.

Алевтина слушала с нарастающим раздражением. Не ожидала от отца – практичного, рационального человека – таких разговоров о паранормальных явлениях. Это противоречило всему, что знала о нём.

– Пап, это же просто совпадения, – сказала гостья, стараясь, чтобы голос звучал мягко. – Технические сбои, проблемы с вентиляцией, игра света…

– Я инженер, Аля, – ответил Бронислав Карлович, впервые за весь разговор повысив голос. – Я знаю разницу между техническим сбоем и тем, чему нет объяснения. То, что происходило на заводе, особенно в старых подвалах, не укладывалось ни в какие научные рамки.

Старик помолчал, затем продолжил уже спокойнее:

– Однажды спустился в подвал один – нужно было проверить состояние труб. И там, в дальнем углу, увидел… что-то. Не могу описать точно. Форма, похожая на человеческую, но двигалась странно, не как человек. И глаза… большие, совсем не человеческие. Бросился бежать, а оно… оно засмеялось. Не как человек смеётся, а словно стекло бьётся.

Алевтина почувствовала, как по спине пробежал холодок – не от рассказа, который считала плодом воображения или искажённых воспоминаний, а от того, с какой убеждённостью говорил отец. Бронислав Карлович никогда не был склонен к преувеличениям или фантазиям. Если говорил, что видел нечто странное, значит, действительно так считал.